А этого следовало избегать.
Как только начальник цеха пронюхал про тычки, девушку немедля перевели к безобидному наладчику. А в бригаде Праля появилась очень красивая девушка с роскошной грудью. Звали ее Катя, но я называла ее Каштановой Девушкой: у нее были очень красивые карие глаза, а волосы действительно напоминали цветом свежеупавшие каштаны. Кто знает, что бы с нею сталось, если бы она уцелела.
Иногда мне удавалось с напильником в руке на секундочку подойти к ней. Или она подходила ко мне, пока ее станок переналаживали.
– Я до сих пор с любым парнем управлялась. Поглядим, как насчет Праля… – однажды обронила она. И довольно вульгарно рассказала мне, как пробовала завести своего наладчика. Когда он налаживал ее станок, она становилась у него за спиной, осторожно дышала ему в затылок и придвигалась все ближе. Мужику приходилось по-быстрому ретироваться, чтоб штаны не треснули. Макс Шульц покраснел как рак, когда я ему об этом рассказала.
Рут Хирш, Нора Шмилевич и я работали в одной бригаде. Мы быстро сблизились – все три из неполных семей, все три весьма рано пережили тяжелые удары судьбы.
Рыжеватая блондинка с массой веснушек, Рут Хирш была очень хорошенькая, похожа на грациозного олененка. Выполняя работу, при которой рычаги надо тянуть не спеша, она мечтательно смотрела в окно. “Знаешь, я вспоминаю, как здорово было подбирать и грызть яблоки-паданцы”, – однажды сказала она. И сразу же извинилась, заметив, что у меня слюнки потекли. Увы, я не умела владеть своей мимикой.
Родом она была из литовского Мемеля[14]. Поначалу запинаясь и робея, она рассказала нам, что выросла в приемной семье. Вместе с братом-близнецом ее воспитывала супружеская пара, которая держала маленький обувной магазинчик и проживала в собственном домишке с садом. Ее родная мать, Зилла Ростовски, служила кухаркой в состоятельном еврейском доме. Она забеременела от хозяина, заявившегося к ней в комнату. Но оставить детей у себя ей не позволили; близнецов отдали на усыновление бездетной чете Хирш.
Рут была до крайности простодушна, хотя нашей дружбе это ничуть не мешало. Я любила ее наивные, тихие, застенчивые рассказы. Брат ее эмигрировал в Палестину. Сама же она с родителями переехала в Берлин, где они втроем жили в ужасной меблированной комнате. Мать страдала тяжелым сердечным недугом. Вечером, когда возвращалась домой после десяти часов тяжелой фабричной смены, Рут принималась за уборку. Ничего особенного она в этом не видела – так, мол, на роду написано. Допекал ее только отец, нытик и склочник.
В нашей бригаде Рут Хирш работала лучше всех. Ей хватало ума, чтобы разобраться в работе и прекрасно ее выполнять, но, с другой стороны, недоставало ума, чтобы эту работу возненавидеть. Она часто говорила: “Как было бы здорово получать нормальный заработок, а не урезанный еврейский и учиться по-настоящему, сдать экзамен на звание подмастерья, стать токарем”.
Самым
