измениться. Чтобы с чистой душой пришла я к Нему, когда настанет мой срок. Вот в чем доброта Божья! Если на тебе грязное платье, ты ведь не захочешь перед царем появиться в обносках! Чай, попросишь время, чтобы дыры заштопать да грязь отстирать. Мои нескончаемые годы и есть время на постирушку.
Она перекрестилась на икону.
– Стала я думать: в чем я плоха? Что мне нужно в себе преодолеть? Сообразила: людей я не люблю. У меня была такая хорошая семья, что рядом с ними все прочие казались свиньями. Один собой нехорош, другой вороват, третья блудлива… Особенно убогих презирала. Ну плесень же, дрянь! Бывает, увижу какого-нибудь алкаша, под скамеечкой спящего в собственных нечистотах, и мысленно тряпкой его стираю, будто ошибку с доски. Сразу чище!
– И вы эту брезгливость принялись в себе искоренять? – спросил Илюшин, пораженный ходом ее мысли.
– Верно. Первым привезла Сашку. Он в соседнем дачном поселке зимовал, а когда хозяева вернулись, его чуть не пристрелили. Мыкался по окрестностям, бедолага. Отмыла, вшей вывела, одежду старую нашла… Тяжело мне это давалось, врать не стану. Когда Сашка ушел, поехала во Владимир по делам, и там подвернулся мне на автостанции Володька одноглазый… Я им всем говорила, что у меня обет после смерти мужа: бедным помогать.
– Значит, научились все-таки их жалеть?
Старуха замахала руками:
– Их? Себя! От подобранной кошки больше пользы: она хоть мышей ловит. А бомжи – народ глупый, ленивый, неблагодарный и ни к какому осмысленному труду не способный. Попросишь сортир почистить, все вокруг зальют говном. Скажешь, чтобы семена морковки в грядку засыпали, придешь – семечки сбоку от бороздок лежат, а то и на тропе. Нет, Макар, поганый это народец в большинстве своем. Даже не то чтобы поганый, а так… пустой.
– Своеобразно вы развили в себе сострадание к ближнему, – заметил Илюшин.
Худякова засмеялась.
– Это ты меня поймал! Верно… Только я ведь и презирать их перестала. Люди и люди; все Господу угодны, все Его дети. Однажды вспомнила себя прежнюю: сколько ж мусора в голове носила! Поначалу еще мнила себя благодетелем. Правда, быстро поняла: нет уж, бродяги мои ни о чем меня не просили, им мое благодеяние сто лет не сдалось. Это я свои дела при жизни улаживаю за их счет. Я им спасибо должна сказать, а не они мне. Вот так и живем.
– И много у вас народу перебывало?
– Может, восемь человек, может, больше: я счет не веду. Я для них типа полустанка: придут в себя, оклемаются и дальше чухают. Василий вот только задержался. Но у него и мозгов побольше, и от работы не бежит. Вредный, правда…
– А в деревне… не возражали?
Худякова понимающе кивнула.
– А как же! Григорий больше всех бесился. Требовал, чтобы я своих мужичков выгнала, иначе за ними на вокзал пойду. Но я же перед Господом обет дала. – Она опустила голову со смирением, которое, как показалось Макару, было прямо-таки вызывающе притворным. – Да и священник меня на это дело благословил.
«Ох и непростая старушенция. Беспроигрышную
