на топливо, жена сказала:
– Нет, не надо ее жечь зря. Я помню, что в Шандуне, когда я была маленькой, в голодные годы мы размалывали и ели солому. Это лучше, чем трава.
После ее слов все замолчали, даже дети. Было что-то зловещее в этих странных сверкающих днях, когда земля не оправдала их ожиданий. Только новорожденная девочка не знала страха. Для нее оставались большие материнские груди, полные молока. О Лан, давая ей грудь, шептала:
– Ешь, бедная дурочка, ешь, пока еще есть еда.
А потом, словно и без этого мало было горя, О Лан снова забеременела, и молоко у нее пропало, и в притихшем от страха доме был слышен только плач ребенка, постоянно требующего пищи.
Если бы кто-нибудь спросил Ван Луна: «Что ты ел всю эту осень?» – то он ответил бы: «Я и сам не знаю». Но спрашивать было некому. По всей округе не спрашивали друг у друга: «Что ты ел?» Только себе самому приходилось задавать этот вопрос: «Что я буду есть сегодня?» А родители говорили: «Что мы будем есть? Чем будем кормить детей?»
О своем быке Ван Лун заботился, пока мог. Он давал животному то клок сена, то охапку бобовой соломы, покуда она была, а потом ходил собирать листья с деревьев, пока не настала зима и листья не опали. Так как ему незачем было пахать землю, потому что семена были съедены, – да если бы их и посеять, они все равно засохли бы в земле, – Ван Лун выгонял быка на весь день, и старший мальчик сидел у него на спине и держал продетую через кольцо в ноздри быка веревку, чтобы его не украли. Но в последнее время Ван Лун боялся выпускать его, чтобы кто-нибудь из соседей не прогнал мальчика и не захватил бы быка, чтобы зарезать его и съесть. И он держал быка привязанным к порогу, пока он не превратился в скелет.
Но пришел день, когда не осталось ни рису, ни пшеницы, было только немного бобов и горсть кукурузы. Бык ревел с голоду, и старик сказал сыну:
– Теперь мы съедим быка.
Тогда Ван Лун заплакал: для него это было все равно что сказать: «Теперь мы съедим человека». Бык работал с ним в поле, а он шел сзади и хвалил его или бранил, смотря по настроению, и он знал его с детства, когда его купили маленьким теленком. И он сказал:
– Как же мы можем съесть быка? Как же тогда пахать?
Но старик ответил равнодушно:
– Что же, кому-нибудь придется умереть: быку или тебе и твоим детям. А купить нового быка легче, чем собственную жизнь.
Но Ван Лун не хотел убивать его в тот день. И второй день прошел, и третий. И дети плакали, прося пищи, и не хотели слушать утешения. О Лан смотрела на Ван Луна умоляющим взглядом, и он увидел наконец, что это неизбежно. Тогда он сказал сурово:
– Пусть его убьют, но я не могу этого сделать.
Он ушел в комнату, где спал, лег на кровать и завернулся с головой в ватное одеяло, чтобы не слышать предсмертного рева животного. Тогда О Лан,
