жду не дождусь.
Она сказала это без всякого выражения, словно речь шла о спектакле, который ей предстоит смотреть со стороны, но мы-то обе знали, с каким волнением воспримет это Персис. Ведь тогда ей придется быть одновременно и советчицей, и наблюдательницей, соблюдая непростой баланс между этими ролями. Наверное, это трудно – помогать ребенку залечивать его первые любовные раны. И сразу приходит на ум образ шлюпки из гавани: она проводит корабли по безопасному фарватеру между подводными скалами и цепляющимися коралловыми рифами и выводит их в просторы расстилающегося впереди моря.
Персис надеется, что ее дочь выйдет замуж за того, кого она полюбит. Но во времена Корнелии Гракх это было немыслимо. Девочки были счастливы тем, что вообще остались в живых, потому что прерогативой отца было бросать на произвол судьбы новорожденных, особенно дочерей, оставляя их в безлюдных местах. Каким бы жутким ни казался этот обычай, могу себе только представить, что для римлян он был обыденным: родившийся из праха, ребенок должен вернуться в прах. Отец мог решать участь ребенка при рождении в зависимости от пола. И что же должна была чувствовать в течение девяти месяцев мать, не зная, какая участь ждет ее дитя, которое она уже любила? Мать была океаном, несущим своего ребенка к пристани жизни, но ребенок мог выжить только в том случае, если отец сохранил ему жизнь, привязав его к жизненному причалу канатом своего имени. В слове «собственнический» содержится некое напоминание о маниакальных приступах ревнивой ярости, и это слово дает представление о том, как римляне относились к своему имуществу. Все, чем владел мужчина, повышало его статус. По мере того как он приобретал земли, рабов, скот, богатство и жену, та тень, которую он отбрасывал на землю, как будто бы становилась все длиннее и длиннее, словно благодаря приобретениям он и сам мог расти, захватывая новые части планеты. Может быть, мать утешала себя мыслью, что после смерти ее малютка-дочь обретет, как писал Лукреций, «крепкий сон и долгую спокойную ночь». Может, она не чувствовала себя несчастной, а испытывала ощущение фаталистического возрождения. Люди, выращивающие урожай и скот, остро чувствуют циклические процессы природы и обычно признают, что
как древу – время нам расти и время гнить,
иную жизнь своею смертью возродить[12].
И тем не менее женщины часто устраивали так, чтобы их брошенных детей спасали, и тайно отдавали их на воспитание другим.
Но это не значит, что римляне не чувствовали нежности: достаточно лишь почитать их литературу, чтобы обнаружить потоки страсти, пронизывавшие все сферы их жизни. Да и сам Рим – первый мегаполис мира, население которого составляло почти три четверти миллиона жителей, – появился, по легенде, в результате бурного любовного романа, волнующие подробности которого знает каждый римлянин. Захватывающий, трагический рассказ об этом поэт Вергилий приводит в своей эпической поэме «Энеида»[13]. Хотя эта история,
В великолепной, потрясающей опере «Дидона и Эней» английского композитора XVII в. Генри Пёрселла трагедия передается простыми мелодиями по мотивам баллад и мадригалов.
