пережить, – что лучше бы совсем не было этой войны и что новой войны они не хотят. То есть в этой серии оказались сильны христианские идеи – не брать в руки оружие вообще. А хотя им пришлось и воевать, и побеждать, но всё равно мир для этих людей был дороже, чем война.
На выставках же требовалось другое. На темы войны постоянно проходили выставки – 5 лет Победы, 10 лет Победы, 15… 20… 30. Вот когда я работал над этой серией, со дня Победы прошло 30 лет, но всё равно на выставках торжествовал дух героизма, дух подвига и праздника. Как бы само собой считалось, что если инвалиды войны и были в жизни, то не нужно о них вспоминать и говорить в дни праздника – ну, были и были. А на выставках торжествовали отважные пулемётчики, и даже пулемёты привозили на выставку, выставляли как экспонаты. То есть гордились Победой, гордились теми, кто больше убил врагов. И, бесспорно, это был взгляд на войну государственный, политический.
На моих же рисунках выражена скорее религиозная точка зрения, мысли бывшего воина, как простого человека, который сожалеет, что ему пришлось убивать, да ещё, может быть, много убивать. А этого официальные руководители выставок даже близко не хотели видеть, религиозная мысль находилась почти что под запретом. Невольно отношение к рисункам отражалось и на отношении ко мне, и со мной так же общались. Говорили: ну что ты всё их носишь, всё равно у тебя не принимают и не примут твои рисунки никогда. И выставку тебе не разрешили, и правильно, что не разрешили. Дух твоих работ совсем другой, он не нужен на наших выставках.
А я сначала сам не понимал того, что я сделал. Я ходил везде, на все выставки подавал свои рисунки. И даже если их принимали иногда, то всегда находился в выставкоме какой-нибудь художник, который говорил: а у меня особое мнение, прошу его записать, если вы хотите включить эти работы в экспозицию. И, смотрю, через некоторое время мне мои рисунки возвращают и говорят: нет, не хотят их вешать, забирайте обратно. И так продолжалось шесть лет. Шесть лет эти рисунки стояли у меня дома, оформленные под стеклом, в рамах, но повёрнутые лицом к стене. Никто их никуда не хотел принимать, и я даже стал к этому привыкать.
Я уже занимался другими делами, написал несколько портретов масляными красками. Потом написал картину, которая называлась «Прощальный взгляд», на тему глубокой трагедии в семье из-за пьянства, о трагедии незаурядного творческого человека, низко опустившегося из-за этой «высокой» болезни (как её иногда называли в столичной богеме). Картину тоже два года не принимали ни на одну выставку, и я уже не знал, что делать. К этому времени педагог мой Евгений Адольфович Кибрик уже давно умер, а я время от времени продолжал общаться с его вдовой Ириной Александровной – звонил ей и иногда заходил.
Однажды как-то я был у неё в гостях и спрашиваю: а как у Евгения Адольфовича – у него всегда всё хорошо проходило с выставками? Ведь он же был академик, народный художник, лауреат. – Она отвечает: что вы, Гена, что вы! Каждая выставка ему давалась с боем, ничего у него не принимали, несмотря на звания, каждый
