ом стоял туман. Господин Новоселецкий лениво вылез из открытого экипажа, на заснеженную привокзальную площадь. Подошёл к одинокому фонарю, вынул из внутреннего кармана часы и вгляделся в циферблат: половина девятого.
Запахнул плотнее пальто и шагнул к зданию. У крыльца поскользнулся, нелепо взмахнул руками и чуть не упал, выкрикнув крепкое словцо.
Разозлившись, ввалился, держась за поясницу, внутрь вокзала и уверенно толкнул дверь коменданта.
– Чего у тебя крыльцо не чищено? – заявил с порога.
Фёдоров чуть не поперхнулся чаем. Подскочил из-за стола:
– Митрофан Иванович! Доброго здоровья.
– Будешь тут здоров; спину вот потянул, – проворчал тот, супя брови.
– Сию минуту. Всё исправим, – засуетился комендант, выглядывая за дверь, – Митька!…
Отдав распоряжения, вернулся с оправдательным выражением лица:
– Весна нынче больно пакостная. Всё, что за день водой берётся, ночью льдом оборачивается. Не успеваем уследить.
– Ладно зубы-то мне заговаривать. Скажи-ка лучше, московский скорый у тебя в девять прибывает?
– Без шести минут, – уточнил комендант.
– Не опоздает?
– Шутить изволите, Митрофан Иванович? – захихикал тот, – Когда это у нас скорые поезда опаздывали? А Вы встречать кого изволите?
– Изволю.
Фёдоров облегчённо выдохнул, повеселел:
– А я думаю, чего бы это к нам с самого утра господин полицейский исправник пожаловал?
– Испужался? – коварно прищурил глаз Новоселецкий. – Знаю, рыло-то в пушку.
– Да, ну что Вы, Митрофан Иванович! – оскорбился тот, – Ей-богу обижаете.
– Будет, юлить-то. Раз время есть, давай-ка, Семён Григорьевич, чайком меня напои.
– Вот это завсегда с удовольствием!
Новоселецкий снял шапку, пригладил пышные усы. Кряхтя, уселся на стул, придвигая к себе стакан с дымящимся чаем. Потянул носом:
– Душистый у тебя чай. Хороший.
– Индийский, – гордо уточнил Фёдоров, – Мёд берите; алтайский. А может, наливочки?
– На службе не употребляю. И тебе не советую.
Семён Григорьевич, потянувшись было под стол, быстро ретировался и перевёл разговор в другое русло:
– Ну, тогда халву кушайте. Сладкая! Митрофан Иванович, а кого из Москвы встречаете? Родственника?
– Помощника. Направлен на службу ко мне в управление по рекомендации самого господина Столыпина. По осени мы с Александром Францевичем прошение в Петербург писали. Город растёт, как на дрожжах. Шестьдесят тысяч жителей! А у меня на всё про всё – один помощник, четыре надзирателя, четыре урядника, да пятьдесят городовых! Где ж это видано-то, чтоб на такую ораву, да всего четыре полицейские части? Тюрьма переполнена ссыльными. Людей толковых в полиции нет. А преступность гремит на весь уезд, и сладу никакого. Число лиц, умерших насильственным образом, превышает даже губернский город Оренбург.
– Да-да. Ох, не говорите, Митрофан Иванович, – закивал комендант, – Страшное дело.
– Уж ты бы помолчал, – осадил его Новоселецкий, – Твоя Пригородная Слобода – мне, как кость в горле! Проходной двор! Преступного сброду в ней, как г… на за баней! Окопались тут; кнута на вас нет!
Фёдоров оробел:
– Ваше высокородие. Я-то при чём?
– А-то я Вашего брата не знаю! Гляди-ка, чай у него индийский, мёд с алтайских гор. Халва, небось, с самого Пекину! Заворовался, Семён Григорьевич!
– Господь с Вами, Митрофан Иванович, голубчик, – побледнел комендант.
Их речь прервал паровозный гудок.
– Московский? – встрепенулся Новоселецкий.
– Он самый. Прибывает.
Митрофан Иванович схватил шапку и, уходя, пригрозил коменданту пальцем:
– Гляди, доберусь я до тебя.
Вокзал. Вид с площади
Железнодорожная платформа кишела пассажирами. Мужики, бабы с детишками, с чемоданами, корзинами и узлами, бурлящим потоком двигались сквозь туман к привокзальной площади, чтобы через четверть часа раствориться в городском пейзаже.
Новоселецкий грустно поглядел на это шествие. Каждый день к ним в Челябинск прибывает огромное число народу. Вся эта толпа, явно, сейчас обоснуется в Переселенческом
