обителью Антония.
Настоятель был человеком исключительной доброты и при этом по-детски наивным. Он и не желал для своего прихода никого лучше, чем этот португалец, который хотя и плоховато говорил по-итальянски, зато был для всех примером истинного благочестия.
– Правда, он не слишком умён, – доверительно говаривал он кому-нибудь из братьев, – но сердце его исполнено благочестия и любви к Богу. Я очень доволен им.
Тишина этого уединённого места благотворно повлияла на Антония. Он обрёл здесь безмолвие и покой, столь необходимые его измученной душе. Лишь иногда, когда он видел братьев, занятых тяжёлой работой, ему казалось, что он лишний в этой обители и не заслуживает той пищи, которую ежедневно получал.
Настоятель, которому он поверил свои сомнения, посмотрел на его хрупкую фигуру и озабоченно покачал головой:
– Но что же ты можешь делать, брат? Может быть, ты знаешь какое-нибудь ремесло?
– Нет, ни одного.
– А мог бы ты пахать землю или выращивать скот?
– Увы! Кажется, нет, – со стыдом признался Антоний. – Но я мог бы мыть посуду на кухне, подметать двор, убирать кельи или, например, чистить хлев.
– Ну, хорошо. Пусть будет так! Я поговорю с братом-поваром.
С тех пор ежедневно Антоний повязывал фартук поверх рясы и старался помогать брату-повару. Но он был настолько неловок, что брат-повар не мог удержаться от упрёков.
– С тех пор как я приставлен к этим горшкам, впервые мне приходится встречать такого недотёпу.
Но когда Антоний смиренно просил прощения, брат-повар сразу же успокаивался и старался ободрить своего помощника.
– Ну, ну! Не беспокойся, брат-увалень. Ты вовсе не виноват в том, что Господь сотворил тебя таким. Сходи-ка к колодцу. Принеси два ведра воды.
Не больше везло Антонию и при выполнении других обязанностей, и не раз братья смеялись до упаду при виде того, как свиной навоз валился у него с вил.
Антоний не обижался, он первым начинал смеяться и просил братьев быть снисходительными.
В свободные минуты брат-увалень скрывался от людских глаз в одном из гротов, расположенных недалеко от монастыря, чтобы быть там наедине с Богом, погружаясь сердцем в Его Вечную любовь. В своем одиночестве он предавался также столь суровой аскезе, что в конце концов один его вид стал возбуждать жалость. Настоятель, заметив, что происходит, запретил ему это.
Однако иногда в этом уединённом гроте к нему приходили печальные мысли. Куда подевались благородные мечтания его юности? Сначала любовь к приключениям толкала его в дальние странствия; потом он хотел совершать великие подвиги во имя Царства Божьего на земле, искал венца мученика. И что же осталось от всего этого? Вот сидит он сейчас в этом глухом месте, неспособный к исполнению простейших обязанностей. Любой из братьев приносит в тысячу раз больше пользы, чем он.
Но Бог уже протянул руку, чтобы зажечь в этом светильнике огонь, который долгое время был глубоко
