подняться живым.
Мы побывали среди тех, кто лежал, ожидая танков, которые не пришли; ожидая под пронзительным визгом летящих снарядов и оглушающим грохотом их разрывов; металл и земля разлетались как брызги грязевого фонтана; и над головой с посвистом летели и летели пули. Мы знали, каково оно, это ожидание. Они продвинулись вперед, насколько возможно. Когда пришел приказ продвигаться дальше, выполнить его и остаться в живых было уже невозможно.
Мы пробыли все утро в том месте, откуда ушел француз средних лет. Я понимал, как человек мог внезапно осознать, что это глупо, умереть в захлебнувшейся атаке, осознать совершенно ясно, как это бывает только перед смертью; увидеть всю безнадежность этой атаки; весь ее идиотизм, увидеть, какая она на самом деле, а потому просто встать и уйти, как сделал этот француз. Он ушел не потому, что струсил, просто увидел все очень ясно и отчетливо, внезапно осознал, что должен уйти, осознал, что ничего другого ему просто не остается.
Француз с достоинством вышел из атаки, и я понимал его как человек. Но он оставался солдатом. И эти люди, которые контролировали поле боя, выследили его. И смерть, от которой он ушел, догнала его, когда он, перевалив через гребень и найдя защиту от пуль и снарядов, шел к реке.
– И это, – экстремадурец мотнул головой в сторону военной полиции.
– Война, – ответил я. – На войне необходимо поддерживать дисциплину.
– И мы должны умирать, чтобы жить при такой дисциплине?
– Без дисциплины все умрут еще быстрее.
– Дисциплина бывает разного рода, – покачал головой экстремадурец. – Послушай меня. В феврале мы стояли здесь, где стоим сейчас, и фашисты атаковали. Они сбросили нас с холмов, которые вы, интернационалисты, пытались захватить сегодня и не смогли. Мы отступили сюда, к этому гребню. Интернационалисты подошли и заняли позиции впереди.
– Это я знаю.
– Но ты не знаешь вот чего, – сердито продолжил он. – Парнишка из моей провинции испугался бомбардировки и прострелил себе руку, чтобы уйти с передовой. Потому что он боялся.
Другие солдаты тоже слушали. Некоторые кивали.
– Таких людей перевязывают и тут же возвращают в окопы, – говорил экстремадурец. – Это справедливо.
– Да, – согласился я. – Так и должно быть.
– Да, так и должно быть, – повторил мои слова экстремадурец. – Но этот парень выстрелил неудачно, раздробил кость, началось воспаление, и кисть ему ампутировали.
Солдаты закивали.
– Давай, выкладывай все, – вставил один.
– Может, об этом лучше не говорить, – возразил коротко стриженный, с щетиной на лице солдат, заявлявший, что он здесь командир.
– Мой долг – рассказать, – не согласился с ним экстремадурец.
Тот, который командовал, пожал плечами. «Мне это тоже не очень приятно. Валяй. Но нет у меня никакого желания это слушать».
– Парнишка оставался
