евреях, воспользовавшихся оксфордскими вакансиями. Однако этот текст – вовсе не пример антисемитизма. Как видим, объектом шутки были не еврейские, а псевдонемецкие фамилии. Осенью, глядя на неузнаваемый университет, Хаксли продолжал отпускать сомнительные шутки про американцев, заменивших фронтовиков: «В Куинсе, например, одни чернокожие или американцы с фамилиями Шнитценбаум, Фишмахер и Шноппельгангер-Флейшман… Мы даже решили основать английский клуб, дабы оградить себя от Куинса и защитить Kultur» (Letters, 84). Заключительный немецкий «пуант» (Kultur) звучит особенно эффектно на фоне неприкрыто ксенофобского тона этого пассажа.
Тем более неожиданным выглядит мартовское письмо 1916 г. к отцу, где Хаксли выразил опасения по поводу стремительно развивающейся шпиономании и безудержной германофобии. Он приводит пример свежей статьи в Morning Post, где сказано, что так называемые университетские интеллектуалы – это «кучка прогерманских отщепенцев». Хаксли замечает, что вся антигерманская пропаганда сводится к придумыванию прозвищ для немцев, одно из которых – «гунны», что, очевидно, призвано подчеркнуть их варварскую натуру.
А если находится кто-нибудь, кто осмелится предложить какой-то иной способ разобраться, что к чему, вместо того, чтобы взывать к низменным чувствам, то его немедленно объявляют пособником врага. Этот сентиментальный медовый месяц ненависти затянулся; пора остепениться и трезво подумать друг о друге (курсив мой. – И. Г.) (Letters, 93).
Налицо поразительная перемена. Можно с уверенностью утверждать, что именно в марте 1916 г. Хаксли пришел к одному из своих самых стойких жизненных убеждений – к пацифизму. То же самое мартовское письмо к отцу содержит примечательный рассказ, еще одно свидетельство новоприобретенной способности писателя отстраняться от военной истерии:
К нам тут ночью прилетал цеппелин. К счастью, я еще не ложился, а только собирался в постель, когда завыла сирена; я с удовольствием носился и всех будил. Когда я отправил в убежище всех несчастных и недовольных – еще бы, ведь я их разбудил! – я преспокойно отправился спать, в полной уверенности, что цеппы в пятидесяти милях от нас… Так и оказалось. Несчастные мои жертвы… многие так и не ложились до трех-четырех утра. Вот что я называю отличной шуткой (Letters, 93).
31 марта Хаксли констатировал, что в войне за родину англичане отказались от свободы. «Не будем забывать, что у нас не действует Habeas Corpus. <…> Свобода полностью démodé. Чем дольше длится эта война, тем больше ее ненавидишь. Поначалу я, пожалуй, пошел бы сражаться, но сейчас, если бы и была возможность, то теперь (зная, к чему все это привело), думается, я был бы сознательным противником войны…» (курсив мой. – И. Г.) (Letters, 96–97). Как известно, Хаксли, трижды пытавшийся записаться в ряды добровольцев, был признан негодным к военной службе по причине хронической болезни глаз (практически слепоты)[27]. Он нес альтернативную гражданскую службу, работая на лесоповале рядом со знаменитой
См.: Clark R. The Huxleys. London: Heineman, 1968. P. 168.
