Оксфорде Хаксли интересовался «дидактическими» поэтами, в частности, английскими авторами XVIII в.: Сэмюэлем Боуденом, Джоном Филипсом, Джоном Дайером, Джеймсом Грейнджером и Джоном Армстронгом. Превыше других дидактических поэтов Хаксли ставил знаменитого елизаветинца Фулка Гревилла (1554–1628).
В начале 1920-х Хаксли одной из задач нового искусства, и в частности, поэзии, провозгласил освоение новых тематических территорий[43]. Таковой ему виделась и территория актуальной политики. В этом случае нас не должен удивлять тот факт, что он искал «объяснение» в поэтическом тексте, который меньше всего преследовал подобную цель. Однако Хаксли надеялся, что чужой поэтический текст справится и с «объяснительной» задачей лучше, чем, скажем, документальная проза.
В рецензии на перевод «Двенадцати» говорится о «двух намеках» (the two hints) Блока, содержащихся в поэме. «Намеки» касаются природы Революции. Наблюдения Хаксли, о которых пойдет речь ниже, могут показаться весьма поверхностными. Однако, как я надеюсь доказать, при более внимательном рассмотрении его мысли оказываются неожиданно глубокими и точными. Несмотря на невысокую оценку «Двенадцати», Хаксли умудрился вычитать в этом произведении мессианские смыслы, увидеть истоки Революции как трагедии.
Первое свойство Русской революции, на которое, с точки зрения Хаксли, «намекает» Блок – это тоска или скука (dullness, ennui). Таково его прочтение образов 8-й части «Двенадцати»:
Oh, bitter woe!
Dull dullness,
Deadly!
I’ll spend my time,
You bet I’ll spend it…
I’ll scratch my head,
You bet, I’ll scratch it…
I’ll chew my quid,
You bet I’ll chew it…
I’ll slash with my knife,
You bet, I’ll slash with it.
Fly away, bourjouee, like a sparrow!
Or I’ll drink your blood
For my little loves sake
With the black brows…
Give peace, О Lord, to the soul of thy slave.
Its dull! (Bolshevism)[44].
«Тоска» и «скука» кажутся не вполне адекватными характеристиками революционной толпы. Каковы же аргументы Хаксли?
Невыносимое чувство тоски, испытываемое тупой толпой, – безусловно, мощный фактор революции. <…> Скука и беспокойство, порожденные той неожиданно обретенной вольностью, для которой человек не предназначен, заставляют его перестать почесывать темячко и схватиться за нож. Он разбойничает до тех пор, пока не устанет и не сдастся на волю нового хозяина, чтобы тот скрутил его новой смирительной рубашкой законов и общественных установлений. Скука и зверство – логические следствия «свободы без креста» (Bolshevism).
Ясно, что это весьма вольное, хотя и возможное прочтение блоковского текста. Хаксли нисколько не сомневается в том, что «смирительная рубашка» (strait-waistcoat) прежнего политического режима была не только инструментом сдерживания, но и поддержкой. На тот момент это была нетривиальная идея. Можно предположить, что именно политическая философия Хаксли тех лет привела к такому оригинальному прочтению. В 1920 г. Хаксли принадлежал к абсолютному меньшинству, полагавшему, что «скука и зверство логически
См., например, статью «Тематика поэзии» (1923): Huxley A. Subject Matter of Poetry // CE. Vol. 1. P. 66–70.
«Ох ты, горе-горькое! / Скука скучная, / Смертная! / Ужь я времячко / Проведу, проведу… / Ужь я темячко / Почешу, почешу… / Ужь я семячки / Полущу, полущу… / Ужь я ножичком / Полосну, полосну!.. «
