начала руководство устроило профсоюзное собрание, на котором состоялось лишение их звания… «ударник коммунистического труда»! Сейчас эти мероприятия воспринимаются чуть ли не со смехом, а тогда это был настоящий суд инквизиции. Начальник отдела выступил первым, он обвинил семейную пару в предательстве родины и заключил свою гневную речь, сказав, что они не заслуживают высокого звания «ударник коммунистического труда». Партийные и профсоюзные начальники тоже обличали предателей. Затем приступили к голосованию. Никому из сотрудников не нужны были проблемы, и все проголосовали за исключение. По иронии, через пятнадцать лет, когда я намерился сделать тот же шаг, что и Гриша с Валей, те же люди, которые обвиняли их ранее, устроили застолье с моими проводами. Но это была уже другая страна, другая эпоха. Ничего в умах людей не может считаться раз и навсегда заданным, приходит время, когда многое может повернуться на 180 градусов.
Собрание проводилось утром. В этот же день в обеденный перерыв одна из наших сотрудниц принесла в отдел торт по случаю своего дня рождения. Она пригласила всех сотрудников отдела на торт, но не Гришу и Валю. Тогда я подошел к Тамаре (так звали эту сотрудницу) и попросил их пригласить тоже. Тамара заявила, что не обязана приглашать предателей, и я отошел, понимая, что на этом нужно поставить точку. Возможно, она донесла об этом разговоре начальнику отдела, потому что примерно через час он вызвал меня и сказал: «Ты что, не понимаешь, что нельзя демонстрировать свою симпатию к людям, предающим свою страну?» Я ответил ему в том смысле, что делю людей на хороших и плохих, а эти люди не сделали мне ничего плохого. То, что они уезжают – это их личное дело, за что же я должен их ненавидеть? Он посмотрел на меня и угрожающе сказал: «Надеюсь, ты меня понял!» Я вышел из его кабинета, пытаясь понять, что он может предпринять против меня. Я был младшим научным сотрудником – он не может меня понизить младше младшего; он не может уволить меня без какой-либо причины; он не может отменить мое повышение, поскольку никто и так не собирается меня повышать. И тогда я подумал, что все-таки неплохо, когда у тебя нет ничего, чего бы ты боялся потерять!
К тому времени большинству русских евреев уже было нечего терять: политика партии сделала свое дело. Евреев не принимали на ответственные посты, не продвигали по службе, не зачисляли в престижные вузы. Спасибо на том, что, закончив борьбу с космополитами после смерти Сталина, государство не отнимало их жизни и не сажало в лагеря, если только они не были открытыми диссидентами. Немногим, правда, было что терять. Иначе, чем объяснить то, что некоторые известные еврейские артисты, писатели, военные деятели, активисты культуры появлялись на экранах телевизоров на пресс-конференции, обвиняя Израиль и тех, кто туда уезжает? Страх и привычка присоединяться, хотя бы формально, к официальной доктрине, чтобы не быть преследуемым и не потерять то, что есть. Их обвинять легко, но каждый должен задать себе вопрос: а было бы у меня достаточно мужества
