от времени ходил на концерты. Именно на одном из воскресных концертов в Альберт-Холле он оказался вовлечен в дело, которое его друг Ватсон обозначил как «Загадка четвертого тромбона».
Из записок Ватсона мы знаем, что Холмс чрезвычайно не любил, когда его узнавали в толпе. Отчасти это было следствием природной неприязни к пустой светской болтовне, отчасти потому что сам его род деятельности требовал, чтобы его узнавали как можно меньше, а отчасти – после случая с сиамской кошкой миссис Арбатнот – он ненавидел заниматься делами, которые его не интересовали (а миссис Сильвия Арбатнот, тетя одного юноши, которому Холмс однажды помог, опознала его, когда он гулял по Регент-стрит и в течение четверти часа очень громко уговаривала его заняться поисками ее пропавшей кошки). Поэтому Холмс и Ватсон взяли ложу в Альберт-Холле, чтобы наслаждаться концертом в относительном одиночестве.
Мы знаем только о второй части концерта, которая включала два произведения. Первой шла сентиментальная кантата Артура Салливана «Золотая легенда», которая Холмсу, кажется, понравилась. Но второе произведение он назвал «вульгарной какафонией, дешевым и постыдным проявлением дутого национализма» и предложил сразу же уйти. Но Ватсон воспротивился, и на этот раз Холмс уступил, нехотя согласившись послушать увертюру Чайковского «1812 год».
Пока хор покидал сцену после кантаты Салливана, имперский симфонический оркестр устроил небольшой перерыв. Когда музыканты вернулись на свои места, Ватсон заметил существенную перемену в поведении Холмса. Подавшись вперед, он напряженно смотрел на оркестр. Когда Ватсон поинтересовался, в чем дело, Холмс указал своим длинным костлявым пальцем на группу медных духовых инструментов.
– Четвертый тромбон отсутствует, – сказал он. – Ушел после Салливана и не вернулся. Странно, Ватсон. Может быть, бедняга себя плохо почувствовал? Мне кажется, им нужна будет вся медная мощь, какая у них есть, для бури и натиска, которым я, по вашей милости, вынужден буду подвергаться.
Судя по тому, как оставшиеся тромбонисты обменивались озадаченными взглядами и пожимали плечами, они, как и Холмс, пребывали в недоумении. Ватсон, который этого не заметил, связал возбуждение своего друга с тем обстоятельством, что ему придется слушать музыку, которая ему неприятна. Отпустив еще несколько мрачных замечаний, Холмс успокоился. Оскар Хорват, венгерский дирижер, поднялся на подиум, под громкие аплодисменты поклонился публике, положил перед собой на пюпитр карманные часы, открыл партитуру, поднял руки… и оркестр приступил к зловещим вступительным тактам знаменитой увертюры.
Поначалу все шло хорошо. Хотя Холмсу и не нравилась музыка, он сидел тихо и спокойно. Но через несколько минут он снова пришел в возбуждение. Если раньше он превозносил Хорвата и гармоничную игру оркестра, сейчас он в раздражении отбивал такт пальцами.
Ватсон попросил его перестать, но Холмс покачал головой.
– Он потерял чувство
