на Карпфенвег одна за другой гаснут люстры. Гостиная тонет в клубах сигарного дыма. Платья шуршат, поскрипывают стулья. Все взгляды устремлены в полумрак сцены, где прямо сейчас живет и умирает певец. И они умирают вместе с ним, закатив глаза и покачиваясь, чтобы потом, когда закончится песня, выйти на террасу с бокалом вина, затеряться в кипарисовой аллее, сознаваться в том, о чем пожалеют, делать то, что нельзя…
Если это и есть секта, то я уже запуталась в ее сетях.
– Пять минут.
Свет испуганно вспыхивает вновь. Вместе с ним возвращаются фальшивые декорации пивной, стук вилок и запах кухни. С внезапной робостью я смотрю на резкий профиль парня из форта. Он подает знак официанту, и нам приносят одинаковые коктейли. О том, что это другой человек – коротко стриженые волосы лежат непослушными вихрами, – я догадываюсь за мгновение до того, как он поворачивается ко мне. И тут уже сомнений не остается. Будто обжегшись, я утыкаюсь взглядом в бокал.
Кожа на левой половине его лица покрыта бордовыми рубцами. Из-за них нижнее веко и уголок рта словно тянутся друг к другу. Жуткая улыбка половиной губ не сходит с его лица, другая часть которого – по-прежнему мой прекрасный Освальд.
Я пью слишком поспешно. Он наверняка это замечает, хотя тоже на меня не смотрит. Длинные тонкие пальцы выводят на столешнице непонятные знаки.
– Я… М-м… – Его руки меня гипнотизируют. А время идет. – Если честно, соврала про Виолетту.
– Зачем?
Между нами что-то сгущается, но я не могу это уловить. Он держится так просто, словно мы знакомы давным-давно, я и сама чувствую нечто схожее. Его запястья и скулы, свитер с растянутым воротом, серебряный крестик на шее принадлежат тому же миру, что и «Герника» на стене комнаты в бабушкином доме, и улыбка нарисованного солнца, и та я, которая останусь, если смыть с лица черно-белый грим.
Я заставляю себя посмотреть на него. Невероятные ресницы. Теперь я знаю, чего не хватало на моем рисунке.
– Это ты только что пел Вертинского?
Он кривит губы в усмешке, но на взгляд не отвечает.
– «Идеал ваших грез – Квазимодо, но пока его нет, вы – весталка. Как обидно, как больно, как жалко полюбить неживого урода»[9], – декламирует он с убийственной интонацией.
Я вовсе не стремлюсь лезть к нему в душу, но с некоторыми людьми это получается само собой. Даже обсуждая погоду, кажется, что расковыриваешь их раны.
– Необычный выбор. Я бы послушала.
– Приходи в субботу.
– Приду.
Пять минут истекли, но он все еще сидит напротив и вообще выглядит глубоко погруженным в себя. Во всей его позе сквозит зажатость. К сути вопроса мы так и не приблизились. Я гоню случайные мысли, однако они оказываются сильнее. Выходит довольно мерзко, поэтому я разбавляю красочность картинок внутренним монологом. Кем же надо быть, думаю я, чтобы любить тебя? Гуляя вдвоем, замечать косые взгляды и бросать такие же
Александр Вертинский, «Испано-Сюиза» (1928 г.)
