призраки старого дома и искры пламени возносятся к небу. Все, что еще оставалось от некогда живущих здесь людей, поднимается вверх столбом жирного черного дыма. И я понимаю, что мне совсем не жаль ни дома, ни своего пропадающего в огне «наследства».
Мне легко, как давно уже не бывало. Я почти счастлива.
Герман окидывает меня взглядом и неожиданно широко улыбается.
– Вот это рефлексы! Знаешь, как про таких говорят? «В гроб смотрит, а деньги копит».
Я разжимаю кулак и вижу фарфорового херувима с нарумяненными щеками. На пухлые босые ножки надеты крошечные коньки. Я ставлю это чудо на землю, и мы с Германом любуемся им так, словно в целом мире не осталось ничего важней.
– Подлинный «Мейсен», антиквариат, – говорю я, нервно стуча зубами. – То, что сохранилось от Кроппов, первых владельцев дома. Еще посуда была, мебель разная…
Во взгляде Германа сквозит снисхождение. С точки зрения трофейщика мой рассказ, наверное, кажется страшно неуклюжим. И все же я продолжаю.
– Это все прадед, военный врач. Его мобилизовали из Пруссии, а потом он вернулся сюда – но уже в Советский Союз. И взял в жены немку. Дочку хозяев. Он сделал это, чтобы она могла остаться дома. Анна Кропп превратилась в Анну Четвергову. Ее родители тоже не хотели уезжать. Они убили себя прямо в этом доме сразу после свадьбы дочери. И здесь же родилась моя бабушка Елизавета, Эльза…
– Выходит, в тебе четверть немецкой крови?
– Выходит, что так.
Герман протягивает руку, касается статуэтки кончиками пальцев. Бормочет:
– Подлинный «Мейсен»… – и вдруг меняет тему: – Да и я, как ты поняла, не Сидоров Иван. Мать до последнего надеялась сплавить нас заграничному папочке, поэтому предусмотрительно назвала так, чтобы ему угодить. В меру своего понимания, конечно. Одного в честь Гессе, второго – в честь Твена. И то и другое сгодилось бы в любой стране.
– Он был писателем?
– Козлом он был. Потом мать, конечно, поняла, что импортная родня не тает от умиления при мысли о знакомстве с двумя сопливыми потомками из России. И не стало больше ни Герочки, ни Марички, а только…
Он замолкает, не договорив. Внутри меня словно распрямляется невидимая пружина.
– Марк.
– Что – «Марк»?
– Перед тем как пойти за тобой, я что-то слышала. – Ночную тишину нарушает далекий шум двигателя. Припозднившийся автомобиль проносится мимо догорающего дома не останавливаясь. – Там были чужие люди. И Марк кричал.
Герман смотрит на меня так, словно ждет возгласа «шутка!», хохота и идиотского похлопывания по плечу. Я не делаю ничего из перечисленного. Я смертельно устала. Он, наверное, тоже. Я боюсь неизвестности, но еще сильнее – того, что увижу. Он, наверное, тоже… Мы слышим шаги, и они стремительно приближаются.
Взгляд Германа перескакивает на что-то позади меня. Прочитанного в его глазах испуга достаточно, чтобы я мгновенно очутилась у него за спиной. Одновременно с моим маневром Герман,
