блату,особо ответственный,
жирный паек.
Они отъедались,
тучнели,
лоснились;
кто косо смотрел на них —
брали в тиски;
и им по ночам
в сновидениях снились
еще более лакомые
куски.
Они торопились,
тревожась попасться;
они заполняли
собой этажи;
они накопляли
для боя
запасы
валюты и наглости,
жира и лжи.
У партии
было заботы сверх меры,
проблем неотложных —
невпроворот…
Метались
тревожно милиционеры
за валютчиками
у Ильинских ворот.
А те,
притаившись за шторками в доме,
глядели,
когда эти беды минут,
их папа,
нахохлясь, сидел в Концесскоме
и ждал для сигнала
удобных минут.
От них, ограниченных,
самовлюбленных,
мечтавших фортуну
за хвост повернуть, —
вся в мелких словечках,
ужимках, уклонах,
ползла непролазная слякоть и муть.
Москва
была занесена снегами
дискуссий, споров,
сделок и торгов;
Москва
была заслежена шагами
куда-то торопившихся
врагов.
Шаги петляли, путались,
ветвились,
завертывали за угол
в тупик,
задерживались у каких-то
крылец,
и вновь мелькал
поднятый воротник.
Тогда-то
и возник в литературе
с цитатою луженой
на губах,
с кошачьим сердцем,
но в телячьей шкуре,
литературный гангстер
Авербах.
Он лысину
завел себе с подростков;
он так усердно
тер ее рукой,
чтоб всем внушить,
что мир – пустой и плоский,
что молодости
нету никакой.
Он чорта соблазнил,
в себя уверя б:
в значительности
своего мирка.
И вскоре
этот оголенный череп
над всей литературой
засверкал.
Он
шайку подобрал себе
умело
из тех,
которым нечего терять;
он ход им дал,
дал слово им
и дело;
он лысину
учил их
потирать.
Одних – задабривая,
а других – пугая,
он все искусство взял
под свой надзор,
и РАПП, и АХР,
несказаль другая
полезли
из-за всех щелей и нор.
Расчет был прост:
на случай поворота,
когда их штаб
страну в дугу согнет —
в искусстве
их муштрованная рота
направо
или влево отшагнет.
Но как же с Маяковским?
Эту птицу
не обойти
ни
