когда они собирались все вчетвером. И вообще, в результате этих скитаний-блужданий у них появились новые заботы и обязательства. Брата Берндта, например, здоровье Ризенкампфова быка беспокоило куда больше, чем рассохшиеся рамы в дортуаре. Остров и его обитатели вошли в круг их служения и трудов, и вот круг этот сузили, вынуждая монахов снова ограничивать себя заботами о церкви. Братья сами удивились собственному разочарованию и опять почувствовали обиду на приора, который укрылся за стенами своей кельи, где проводил и дни и ночи. Брату Хансу-Юргену, приносившему Йоргу еду, тот велел оставлять все под дверью. А из-под двери до самого рассвета сочился желтоватый свет сальных свечей – приор сидел там в полном одиночестве, недостижимый, загадочный, недоступный для их вопросов. Впрочем, они даже не могли сообразить, о чем его следует спрашивать.
А он читал, низко склонившись над выцветшими страницами, вдыхая запахи пыли и плесени. В колеблющемся свете свечей представали перед ним давно прошедшие времена. Он кашлял, потягивался, тер глаза, закрывал одну книгу и открывал новую. Дни стали удлиняться, и снаружи, на Узедоме, начался сбор урожая.
На материке в честь дня святого Иоанна[26] зажгли бочки со смолой, и в воздухе лениво колыхались косые столбы густого черного дыма, высоко поднимаясь над землей, прежде чем рассеяться. Островитяне взмахивали косами, женщины шли следом, подбирая колосья и увязывая их в снопы. Впереди косцов вышагивали их старые боги, дети пугались и с криками удирали в прохладные буковые рощи. Они собирали ягоды, обдирали с дубов кору – с ее помощью дубили кожи. Ронсдорф выбирал из сотов мед, а Хаазе добывал смолу из фруктовых деревьев. Подошел срок дочке Дункеля – она разрешилась девочкой, и раскаленный летний воздух огласили младенческие вопли.
А Йорг все это время продолжал щуриться, чихать от пыли и – читать, читать. Он обливался потом, порой письмена начинали плыть у него перед глазами, и тогда он отрывался от книги и устремлялся взором куда-то в дальнюю даль – за остров, за материк, к самому краю земли. Он озабоченно хмурился, нервничал. Дни его были наполнены жарой и необъятными пространствами, а по ночам он грезил о диковинных животных. В день святого Ламберта[27] он призвал к себе брата Герберта и приказал ему оштукатурить стену здания капитула, а в день святого Секвана[28] – побелить ее. Он думал о дельфинах, которые живут в водах Эвксинского понта[29], – особых дельфинах, спины которых утыканы шипами, а прыгают они так высоко, что способны перепрыгивать даже через корабельные мачты; о гигантских морских черепахах; о слонах, что бредут по африканским просторам, ведомые звездами; об индийских ослах с одним рогом во лбу. Об их упрямстве и злобе. Он пытался представить себе, как они могут выглядеть, но понимал, что все эти мысленные картинки – ничто, обман. А братья, подстрекаемые Герхардом, исходили нетерпением. Они не понимали – да и как им было понять?
