того, что эмпатия ему не дается, совсем другие.
Во-первых, его внутреннее устройство изначально слишком причудливо, так что ему трудно осваивать и простую, «первичную» эмпатию, когда чужую боль меряешь по себе.
Во-вторых, отчасти по этой же причине его не понимают другие: то, что его волнует, кажется другим чем-то абстрактным и неактуальным.
В-третьих, он склонен увлекаться и «придумывать» других, «додумывать», потому что на реальность ему смотреть гораздо менее интересно, чем на свои иллюзии, фантазии.
Романтик слишком громко ведет диалог внутри себя, и, как ни крути, он свой лучший собеседник. Он сам себя заводит, он живет воображением. Ему не обязательно заниматься сексом, если он может пережить роман в мечтах, садах воображения. Одна девушка подобного склада признавалась, что до сих пор остается девственницей, потому что ее любимое занятие – мечтать в одиночестве, и эти мечты так интенсивны, что она ходит по комнате, раскачивается, и так, не притрагиваясь к себе, получает оргазмы. Романтики часто бывают по-настоящему творческими и небанальными, но и некритичными к получившемуся продукту, – все потому, что сам процесс, творческий оргазм, им дороже, чем результат. В творчестве Романтика есть один подвох: сам он хорошо чувствует то, что хочет выразить, но передать это людям ему не удается. Данные сочетания слов, звуков или красок имеют особенную ценность только для него одного, он не может дать понять остальным, что это такое. Шестеренки опять не сцепляются. Эмоция есть – нет контакта. В каком-то смысле положение Романтика более трагично, чем положение Профессора или Акакия (которые могут без особых терзаний жить в своей ракушке). Романтику нужна эмпатия других, но пока он сам не научится ее проявлять, он будет чувствовать одиночество.
Вот признания моего клиента Саши: «В детстве я больше всего боялся потерять родителей. Мне казалось, что, кроме отца, меня никто никогда не поймет. Отец чем-то похож на меня, мы думаем одинаково, и он с детства понимал и разделял многие мои фантазии. Я мог с ним поделиться тем, что меня по-настоящему волновало. И когда отец болел или задерживался с работы, я приходил в ужас, я по-настоящему переживал полное сиротство и одиночество. Это, конечно, было очень эгоистическое переживание, я боялся не за отца, а за себя: как же это я останусь совершенно один в этом мире, и не будет отца, у которого есть “ключик от моей головы”. Я был совершенно уверен, что больше никому и никогда не будут интересны те “фильтры”, с помощью которых я смотрю на мир. Именно поэтому у меня не было друзей, мне было неинтересно обсуждать “простые и грубые” вещи, которые интересовали одноклассников. Не то чтобы я был намного умнее их, скорее я (как мне казалось, но я был не слишком далек от правды) единственный чувствовал какие-то тонкие вещи. Моя ошибка, если можно так сказать, заключалась в том, что я не хотел спускаться с этих тонких вещей к миру – и различать их в мире, а не только в себе. В университете я разозлился на себя, испугался, что навсегда останусь одиноким, и стал нарочно стараться мимикрировать под окружающих. В первое
