не ели наших детей,
мы бы не видели их костей,
но каждый пальчик (хранить в тепле)
мы б заключили тогда в стекле!
IX.
Так заключают в живой сосуд
часть святого – и вздох и уд.
Был святым, стал как кур во щах.
Тут вся мощь стоит на мощах.
В тонких колбочках, в серебре
чахнет власть, что цвела в ребре, —
исцелять, изводить врагов,
обнадеживать дураков.
X.
Но цветут пустые, как свет,
полные светом – и есть и нет —
разноцветные пузыри
(не говори, не дыши – смотри),
вздохи Дзекки́на, живой стеной
стоящие на тени цветной.
И солнце, уже готовое сбечь,
похоже на стеклодувную печь.
XI.
В ней обжигается тишина
и остывает. И смерть слышна.
Здесь ее много, хватит на всех,
как стекла́. Как широкий мех,
дышит она прямо в уши днем,
и головёшка горит огнем,
и пахнет жареным… А с утра
пахнет чистым бельем. Пора!
XII.
Умирать пора, говорю.
Словарю, не календарю
верь. А словарь говорит «абак»,
чуть откроешь. И ни табак,
ни кабак не в счет. Сыт и пьян,
а ползи, как полз Тициан,
и ладонями краску втирай
в серый, уже посиневший, рай.
XIII.
Чайка кричит или колокол там?
Да хоть колокол, хоть тамтам!
Ветер лает, собака во рту
носит ла́вровую пустоту.
Горлицы жирно поют «любов»
меж кипарисных грибов и гробов.
И обнимаясь, чтоб не упасть,
сваи стоят, налакавшись всласть.
XIV.
Грех метафоры, после «семи», —
самый смертный. Пойди пойми,
как бы все было, если бы мы
видели свет без помощи тьмы.
Скучно, – как говорила ты,
не видя света… Слишком чисты
эти сны, холодны и сухи́ —
над лагуной цве́та ухи.
XV.
Кто посещает их? Да никто.
Это как в доме sor’a Никто
быть одному, тем более в
том, что строил Палладио. Вы
ходите в нем, каблуком стуча,
ищете грудь, что всегда горяча,
и вот находите, но она
уже ему, Никому, дана.
XVI.
Лучшая форма церкви – куб,
только пустой: Кааба, сруб…
В Маше Мираколи потолок —
старый
