style="font-size:15px;"> Мил-человек, твоя бесформенность
всегда была твоим убежищем,
где ты мог быть любым уебищем
и быть, как быть, и как-нибудь;
и, как ни будь, по вечной присказке
твоей, все было хорошо, милок,
все было плохо, ниже среднего,
и бог горчил, и падал снег
и становился грязью, ветошью,
и вечностью, и грузом очности;
и выходя курить на лестницу,
ты спотыкался: там лежал
соседа труп, с утра не убранный,
и в белый потолок подглядывал;
и было тошно, было радостно,
и, было, лыбилось ебло;
и свет-дружок, почти сокамерник,
старался быть вечерним, искренним,
старался разглядеть лицо твое;
и белолобик шел на взлет…
*
Что с неба сеется, что сыплется?
Не снег, не дождь, не пламя серное —
бог крупной солью солит мясонько,
чтоб стало солоно земле,
чтоб из нее росло соленое,
тяжелое, большое мясонько,
чтоб шло, толкаясь, локти липкие
втыкая в скользкие бока, —
под свет неважный, послепраздничный,
подставить голову широкую
и чувствовать смыканье родины
над ней, садовой и седой,
и гордой, гордой, и не то чтобы
повинной, а – чего не сделаешь
для этих сисек медных, медленных,
матерых, материнских, бля:
пойдешь уродовать юродивых,
мудохать мудрых, править праведных;
так пустота сыновней нежности
родна утробной пустоте…
*
В начале жизни – парта липкая,
тьма, пахнущая мокрой ветошью,
доска коричневая, скользкая,
немилый пот, невнятный мел,
тычки, пинки, вонь туалетная,
грязь подноготная, изустная,
грязь языка, с плевочком беленьким,
и матерок – на ветерок,
и зависть, зависть до бесчувствия —
как онанизм, и слабость отчая,
и материнское бессчастье, и
тоска, и скука, и тиски,
и брусья, и большая родина,
и малая дыра родимая,
и в тесной кофте дура женская,
и в пиджаке дурак мужской,
и смерть какая-то – как вредная
привычка, два по поведению,
замена разом всех училок на
таинственных учителей…
*
Никто не знает, мы ли умерли,
а только знает:
