мудрым дядюшкой хочется сделать небольшое пояснение. Выросший в сталинско-ленинских пеленках, полжизни прошедший в марксистско-ленинских портянках, повязанный пионерским галстуком и припечатанный комсомольским билетом, я не мог, конечно, тогда объяснить отказ в награждении меня медалью неким государственным антисемитизмом, не имевшим, по моему тогдашнему убеждению, места в стране победившего социализма.
Те ржавые гвозди советской идеологии настолько крепко были забиты в мое сознание, что продержались в нем десятки лет, хотя время от времени, конечно, и вызывали некоторые сомнения.
Они дали о себе, например, знать даже, когда я сам был уже отцом дочери, достигшей своего школьного возраста. Для записи в 1-ый класс в то время требовалось пройти специальное собеседование.
И вот перед началом нового учебного года мы с моей шестилетней Леной оказались в скупо обставленном кабинете директрисы ближайшей к нашему дому школы и скромно сидели, ссутулившись, на жестких стульях под строгим прострелом ее бесцветных глаз.
Скажи, девочка, – начала она выяснять готовность моего чада к учебе, – сколько из 6 сидящих на пруду уток останется, если 2 из них улетят?
– Четыре, – после некоторого молчания ответила моя арифметически подкованная дочка, закончив перебирать пальчиками ту сложную математическую задачу.
– А теперь скажи, какие слова в стихе Пушкина следуют после вот этих, – продолжила директриса терзать ребенка: – “У лукоморья дуб зеленый…”. Как там будет дальше?
Помявшись и поерзав на стуле, Лена без слишком уж долгого раздумья правильно сообщила про “златую цепь” и “кота ученого”.
– Ну, и, наконец, очень важный вопрос, – не унималась экзаменаторша, – кто у нас в нашей советской истории самый знаменитый человек, самый великий, самый-самый любимый?
Тогда и случился тот напрягший директрису и напугавший меня облом – моя Лена смущенно потупила взор и, разглядывая серые разводы на линолеумном полу и нервно теребя подол платьица, наглухо запечатала рот. Прошла минута, другая, третья, но она все молчала. Надоевшей ждать парт-геносе не сиделось за столом, она поднялась с кресла, подошла к окну, потом резко повернулась ко мне и сквозь зло поджатые губы, медленно печатая каждое слово, негромко процедила:
– Что же вы, папаша, социально не готовите дочь к жизни в советском обществе. Детский-то сад, в отличие от вас, наверняка, давал ей коммунистическое воспитание, а вы? – Потом она помолчала немного, уселась обратно за свой широкий стол и милостиво разрешила: – Ладно уж, идите.
Сегодняшнему москвичу или даже тьмутараканцу трудно понять, почему я был в тот момент так уж сильно озадачен, озабочен и испуган. Ему нельзя объяснить причину, по которой мне в голову сразу же тогда полезли в голову разные наводившие страх мысли. О чем? А вот о том, что моя преступная политическая нелояльность запросто могла, была быть сообщена кому надо, куда-нибудь в органы, Помимо того, и мне на работу вполне могли стукнуть.
Когда мы вышли на улицу, я спросил дочку:
– Почему же ты не ответила тете на последний вопрос, разве
