на улицах на меня пялятся, словно я мул какой. Акулой обзывают. Угораздило же: семнадцать процентов, да так изукрасило, что хоть маску носи… Некоторые с двадцатью процентами живут, а по виду – ну ни за что не догадаешься.
– Порча не всегда на виду, – согласилась Гретель. – Она разная бывает. У кого-то – три процента, да так вышло, что на лице ногти растут. А у другого может быть и пятьдесят, но только все внутри – все органы перемешаны друг с другом…
– У отца вот пятнадцать, и он без ноги одной родился, зато в остальном повезло. А нам с тобой в высший свет вход заказан, – заметил Гензель. – Да и черт с ним, со светом, хоть и несправедливо это. Ничего, и квартеронам можно жить, главное – место свое знать и к почестям не рваться. Пошли, что ли, сестрица. Дом нас ждет. Новый ли, старый, кто знает?.. Раз от Мачехи ушли, может, и дальше повезет, а?
Гретель кивнула и схватила его за руку.
– Пошли, братец.
Железный лес насмехался над ними весь бесконечный день. На их пути он обнажал овраги, глубокие, зловонные и полные ломких корней – точно незатянувшиеся, тронутые гангреной раны. Насаждал чащи из колючих деревьев, которые впились друг в друга мертвой хваткой, будто пытаясь удушить сами себя. Разбрасывал по камням отвратительный липкий мох, который вонял, как брошенное на жаре мясо, и привлекал насекомых, столь же мерзких на вид.
Безжалостный к людям, Железный лес не щадил и своих собственных слуг. То здесь, то там Гензель и Гретель замечали плоды его ненависти, столь же слепой, сколь и разрушительной. Мох, привлекающий насекомых, их же и пожирал. Огромные мухи, упоенно гудящие над ним, садились на заляпанные мхом камни, но не проходило и секунды, как к ним тянулись крохотные, не толще паутинки, отростки, мгновенно оплетающие тело. Жужжание резко смолкало, а мох едва заметно колыхался, выталкивая на поверхность то, что от них осталось, – мелкие хитиновые осколки и прозрачную шелуху крыльев.
В Железном лесу то и дело кто-то погибал. Иногда они видели это, иногда до слуха доносился лишь предсмертный крик очередной жертвы, сокрытой среди серой, источающей серую слизь листвы. Весь здешний лес был не более чем одной бескрайней ареной смерти, на которой смерть торжествовала, пировала и ублажала себя миллионами различных способов.
Какая-то тварь, покрытая жирно блестящей серой чешуей, гибкая и стремительная, как ящерица, молниеносно ухватила пастью длинноногого паука, дремавшего на коре дерева. Хруст – и паук целиком скрылся в ней, снаружи остались лишь еще трепещущие лапки. Но минуту спустя охотник сам стал жертвой. Гензель заметил его в клетке из узловатых сплетающихся ветвей, ощетинившихся зазубренными иглами. Клетка эта сжималась сама собой, заставляя хищника метаться внутри и издавать беспокойные быстрые щелчки. Ловушка, в которую он попал, не имела выхода. Ветки пронзили его и стали медленно врастать в тело, деловито шевелясь и отрывая клочья серой чешуи. Тварь кричала до тех пор, пока Гензель и Гретель не отошли достаточно далеко: здешняя смерть в своих приговорах была лишена милосердной
