новую кожув невыносимой борьбе
с нешуточной болью,
и невообразимая
эта борьба без конца,
нескончаемый этот плач,
а также ужасные ожоговые раны
докучают.
И – едва боль проходит –
ты бросаешься на поиски
еще какого-нибудь
огня.
«Я рад…»
Я рад,
что тогда ошибся,
и то, чего я боялся,
вышло зверью на пользу.
Я боялся
тех красных ягод
на снегу
и выше –
в стеклянных сучьях,
ибо, будучи человечьей породы,
я видел там
капли крови…
И –
как стынущей красной
картечью стволы набивает
голод…
И голодная птица
стынет, превращаясь
в ледышку…
Оказалось –
красные капли
на снегу
и выше, в стеклянных сучьях,
и есть те самые угольки,
у которых любая птица
может греться
// до весны,
пока я не вышел
жечь и палить повсюду
мои костры зеленого цвета,
несущие, отцветая, красные угли
жизни.
«Пальцы сплел я на затылке…»
Пальцы сплел я на затылке,
под небесным синим душем
самого себя придумал.
За Двиной в садах укропа.
Зонтики античной вязки
кружева плели над нами,
тени стройные бросая.
За Двиной в садах укропа.
Бабье лето резким светом
письмена укропных кружев
мне на коже выжигало.
За Двиной в садах укропа.
Так, расписанный по брови,
сам собой я был прописан
и по новой переписан
за Двиной в садах укропа.
Закрыты глаза
Закрыты глаза, и поезд идет обратно!..
Ты. Билетная касса.
Ты. Трамвай до вокзала.
Ты. Чемодан. Собираешься.
Нет. Дальше!
Прошлый новый. Год.
Позапрошлый.
Нет. Дальше!
Выбегаешь в одной сорочке.
А мимо
настоящий красивый
пахнет первым бензином.
Тебе страшно,
что всё – понарошку.
Ты спряталась в ивах,
Все равно страшно.
Ты летишь, вцепившись
в крылья бабочки.
Тогда были
такие большие бабочки.
И, стоя на ровном месте,
видишь лишь
щемяще зовущие пропасти.
Открыты глаза, мчит поезд на всех парах…
Но, стоит закрыть,
то опять обратно.
«У тебя дожди…»
У тебя дожди.
У тебя –
я знаю – дожди.
Я иду по сухим пескам,
жарким настолько,
что подошвы горят,
жарким настолько,
что
