держали или в подвале, или на улице… или в других комнатах, если ему хотелось. Он сам за мной пришел. И цепь снял. В подвале крюки есть, на них удобно закидывать было.
Теплые пальцы скользнули по щеке, успокаивая.
И тянет открыть глаза, стряхивая этот полусон-полуявь, затереть его, а то и вовсе избавиться раз и навсегда, но не время.
Ийлэ не убивала.
Почему-то сейчас становится важно доказать, что она и вправду не убивала…
Дождь шел. В подвале всегда сыро было и холодно, но в тот день особенно. Ийлэ лежала. Тогда она почти все время лежала, свернувшись калачиком, сунув руки под мышки, глядя в стену. И самой-то стены этой не видно, потому что свечей ей не оставляли, но Ийлэ чувствовала близость камня. Иногда она протягивала руку, и пальцы ложились на осклизлые блоки, нащупывали между ними протяжки строительного раствора. Трещинки. Или вот железные штыри креплений, которые уходили в камень, словно корни в землю.
Было время, когда она пыталась вырваться.
Давно.
Но теперь она смирилась. Привыкла. И так легче, если просто лежать, смотреть в темноту. Думать о том, что однажды она, Ийлэ, умрет. Вернется к земле. К корням. И к мертвому древу рода.
Разве возможна мечта чудесней? Она и представляла себя мертвой, и старалась не дышать, смиряла стук сердца, которое, упрямое, не смирялось, но грохотало громче и громче, и в этом грохоте терялся скрип двери.
Его шаги.
Свет выдавал. Он не любил темноту, а потому брал с собой лампу.
– Эй ты, жива? – спрашивал он и сам себе отвечал: – Жива. Живучая тварь…
Он был привычно пьян.
Запах виски мешался с иными ароматами, кисло-сладкими, едкими, от которых Ийлэ начинало тошнить, а быть может, и не от запахов вовсе, но от самой его близости. От боли, которой не избежать.
– Ничего… скоро все… – Он пошатывался, и лампа в руке раскачивалась, желтые пятна света скользили по стенам, по полу, ослепляя.
За ними сама его фигура гляделась черным силуэтом, точно вырезанным из бархатной бумаги.
У мамы чудесно получалось вырезать силуэты людей…
– Вставай, – велел он и лампу поставил на пол. – Ну же, пошевеливайся.
Ийлэ поднялась. Ударит?
Нет, не подошел даже, цепь снял, дернул так, что она едва устояла на ногах. И руки метнулись к ошейнику, к замку на нем, но пес сказал:
– Веди себя хорошо.
Он поднимался, не глядя больше на нее. И Ийлэ шла следом. Со ступеньки на ступеньку. Камень под ногами, камень под рукой.
Дверь.
Коридор. Свет ослепительно яркий после темноты подвала. Ийлэ замешкалась, и пес рванул цепь. Он не был зол или недоволен, он просто воспользовался моментом. Ему нравилось ловить такие моменты. И наблюдать за тем, как Ийлэ встает.
– Какая-то ты квелая сегодня… – Он подошел и пнул под ребра, не сильно, и боль эта была привычной, у Ийлэ получилось не застонать.
А плакать она к тому времени разучилась.
Он
