девять.
Не дожидаясь продолжения, горничные и кухарки бросились врассыпную, готовые заняться каждая своим делом.
– Ты объясни мне толком, будь любезен, сымать чехлы или нет? Неделя как прошла! Разве ж можно? – допытывалась у Жоакина пожилая горничная, прикрывая бледный старческий рот платочком.
Управляющий раздраженно дернул подбородком. Эти чехлы у него уже в печенках сидели, будто всем так не терпелось обнажить мебель, разбудить особняк и сделать его похожим на настоящий господский дом. Хотя с момента прибытия молодого графа его раздражало очень многое.
– Отдадут приказ – снимем, дело нехитрое. Меньше выгорит и пропылится. Может, ему и ни к чему все эти диваны. По крайней мере, он не покидает кабинета.
– И не ест почти! – обрадованно вступила на знакомую почву старуха. – Намедни ему девки поднос приносили, а он с него только сыр и взял! Даже дверей им не открыл. Может, он умом тронулся? До чего человека жизнь-то довела!
– Сплетни прекратить немедленно, не нашего ума дело. Сегодня солнечно, просушите перины, все до единой. В обед проверю.
Жоакин дождался, пока горничная удалится, а сам направился к хозяйскому кабинету, источнику всех его нынешних проблем и тревог. Он не опустился до подглядывания в замочную скважину, но встал у запертой двери и прислушался. Внутри можно было различить шлепки босых ступней по паркету, шорох бумаги и невнятное бормотание. Возможно, молодой граф и правда безумен? Тут же, точно в подтверждение его мыслей, послышались внезапный звон стекла и дробь сыплющихся осколков. Из кабинета раздался крик отчаяния:
– Слепцы! Мещане, ублюдочные закостенелые мещане! – Вопли перешли в судорожные рыдания, каких Жоакин никогда не слышал от взрослого мужчины. – Я пуст, боги, я совершенно пуст! Мне даже сказать нечего…
– Как бы рук на себя не наложил, а? – громким шепотом посетовали прямо у локтя Жоакина. – Что тогда старому господину скажем?
Он резко обернулся и увидел все ту же горничную, с которой говорил до этого. Как только подкралась?
– Поди уже, бабка! – заскрипел зубами молодой человек. – Пьян он! – Развернувшись на каблуках, Жоакин размашистым шагом понесся вон из усадьбы.
Прочь, прочь отсюда! Ярость разрывала ему грудь и требовала немедленно выпустить ее на волю. Никто не должен видеть его таким. Наконец он достиг обрыва над глубоким оврагом, который обозначал границу поместья. Здесь Жоакин упал на колени, прямо на сырую землю, и глухо зарычал, ударяя кулаками по первой весенней зелени и мелким цветам. Он впился смуглыми узловатыми пальцами в молодую траву и принялся выдирать ее с корнем, с налипшей почвой, и с силой швырять в овраг. Он бросал и бросал комья земли с травой, повторяя:
– Сдохнешь – туда и дорога! Сдохнешь – туда и дорога! Сдохнешь – туда и дорога!
Выплеснув свой гнев, Жоакин устало прислонился к стволу дерева, растущего у обрыва. Приезд молодого Леопольда Траубендага побудил его к мыслям, на
