министерства, который доил наш город, курируя большой федеральный строительный проект. Но слушал я их разговор недолго. Они говорили о политике, перемывали кости вице-премьеру и министрам, обсуждали их всем известные решения и ничего закулисного, ничего оригинального. Такое плетут в любой компании, за любым пьяным мужским столом. А у меня есть принцип, ну, принцип – не принцип, но есть некая установка: о политике болтать не хочу! Даже есть такая команда: «Стоп! Меня это не касается!» Я не в силах что-либо поменять «наверху», чего ж об этом и говорить? Там совсем другой мир, другие связи и силы, и никогда не откроется та личность, которая принимает решения, а чесать лясы попусту о том, почему у премьера мешки под глазами, – чушь собачья! Моя политика делалась вокруг меня, та политика, на которую я мог повлиять, где я принимаю решения. Так я и перестал слушать трёп московского гостя с Соловьёвым, хотя московский гость, конечно, кое-что знал из сокрытой от толпы жизни верхов, но, думается, тоже вряд ли мог влиять на политику, – так, карманы себе набивал на хлебном месте…
– …Чего ты раскудахталась? За границу уеду!
– Кому ты там нужен, такой красавчик? – съязвила Ирина.
– Я не нужен. Мои деньги нужны! – ответил Соловьёв строго. (Я даже представил его кривую ухмылку.) – Тебе ведь мои деньги тоже нужны оказались?
Ирина молчала: вопрос коварный. А Соловьёв ей подсказывал, пьяно и вульгарно:
– Вспомни, откуда я тебя вытащил? Если б не я, работала бы швеёй на фабрике, жила бы в бараке с алкашом-слесарем, пила бы… не мартини в итальянских ресторанах…
– Дурой была. Повелась на твои побрякушки, – негромко отозвалась Ирина. Тут она, как мне показалось, глубоко вздохнула и – почти в крик: – Да, за деньги! Да! Если б не деньги, чего бы ты, урод, стоил?! Ты посмотри на себя! Башка облезлая, живот большой, ножки – как спички… Я на тебя, урода, лучшие годы жизни положила. Ни ласки, ни настоящей любви не знала… Но и ты ни копейки в гроб с собой не унесёшь. Да и деньги-то ваши грязные! Обирали пенсионеров, стариков на квартплате надували. Ничего святого у вас, уродов, нету… Локти кусаю, что согласилась для тебя куклой служить…
Ирина была моложе Соловьёва лет на пятнадцать, не меньше. Красивая, неглупая, хозяйственная – всё в дом, – но мина замедленного действия в их семейные отношения была заложена с самого начала: я знал, что и этот дом, и накопления Соловьёв переписал на свою дочь от первого брака, у которой к тому же трое детей – внуки соловьёвские.
– Ишь ты! Куклой она служила… – громко хмыкнул Соловьёв. – Я тоже жалею, что на тебе, курве, женился. Если б знал, какая ты… Ещё и на передок слабая… Думаешь, я не знаю, как ты к слесарю своему бегаешь?
Тупую семейную ругань слушать не хотелось, хотя и из неё можно выудить что-то ценное. Но уж больно противно. Я прекратил подслушивать. Осторожно перекрыл вентиляционную задвижку, замкнул тайный канал в чужую жизнь. Везде какие-то вывихи и изгибы. А ведь посмотришь на Соловьёва и Ирину со стороны: вроде радушная
