фантазия духовного монстра, когда и он, не чуждый вдохновения, достигает удачи на работе. Его алкоголики, взяточники, хулиганы, которых он довольно часто пропечатывает – не у нас, а в других сатирических органах, – снискали ему большую славу.
Но я отвлекся – ушел от раздумий о самом себе. Я все еще порисовываю, именно порисовываю, не более того, и тоже тискаю кое-какие свои рисуночки в иллюстрированных журналах. И хотя я окончил училище, а потом Полиграфический институт, и планы когда-то строил великие, теперь, примерно к тридцати годам, я окончательно успокоился на должности редактора издательства. С тех пор, как осознал я себя белкой, мне стало ясно, что в этом мире великие планы могут строить себе звери покрупнее, а такой мелкоте, как я, лучше пораньше найти себе место скромное, но надежное. Я так и сделал, и все хорошо, однако мучают меня сны моей юности, сны о напрасной любви к вам, дорогая, и гнетет мне душу постоянный страх, что я когда-то был четвертым в списке директора и, значит, меня ожидает в конце концов то же самое, что и остальных… Хотя что, что может грозить мне, если я сам, добровольно, со всей истовостью скромного и знающего свое место субъекта отказался от всех притязаний таланта и стал одним из послушных тружеников мелкого издательства?
Мои определяющие качества. Я знаю не меньше других, но никогда не суюсь вперед. На художественных советах мой голос раздается очень редко, и если я выступаю, то, по заведенному мною обыкновению, говорю только что-нибудь касательно вкуса, деликатное и никому не обидное. К этому привыкли и мои пассажи выслушивают всегда со снисходительным вниманием, как что-то, не лишенное приятности, утонченности, но не решающее сути дела. Иногда мои речи служат приятным отвлечением от слишком разгоревшихся страстей и поводом для Кузанова отпустить какую-нибудь остроту, всегда, впрочем, безобидную для меня. И даже помощник Павла Эдуардовича, заместитель главного по текстовой части, некто Крапиво – существо свирепое и беспощадное – относится ко мне с терпеливым равнодушием, как бульдог к чириканью воробья. А ведь не было почти ни одного работника издательства – начиная от курьера Лапшова, алкоголика, и кончая директором издательства Ростовым, – кто бы не попробывал тупых клыков Петра Сергеевича Крапиво. Меня же, слава богу, миновала сия чаша.
Однажды я был нечаянным свидетелем такого неописуемого ужаса, что раз и навсегда зарекся подходить к заму главного ближе чем на пять шагов. Дело было во время затянувшегося худсовета, какого-то особенно неблагополучного, когда оба руководителя – и Кузанов, и Крапиво – рвали всех в клочья, а оробевшая стая худсовета не смела ни в чем перечить и лишь с показным усердием дожевывала и дотаптывала очередного мученика. Случился на этом несчастном совете один поэт-частушечник, краснолицый крепыш с короткими седыми волосами, очень желчный и обидчивый. Крапиво сразу же залягал его встречную тему:
И в поцелуе таится яд —
целуйся не с каждым подряд.
Речь
