рога, стоят на столах.
– Он закрыт. Часы работы 17:00 – 02:00.
– С пяти вечера до двух утра, – поясняет мама.
Это бар. Литературный бар, где, судя по прилавку, ты выбираешь какую-то новую книгу в мягкой обложке и читаешь, попивая вино из бокала. В этот миг я рисую себе совершенно новую жизнь: мы с моим женихом – завсегдатаи La Belle Hortense, и владелец уже знает, какие именно новинки меня могут заинтересовать и какое вино к ним может подойти.
– Мы сможем вернуться! – говорит мама, на что я киваю.
На самом деле есть такие места, в которые ты не вписываешься. И здесь, в этом книжном магазине, открытом только по вечерам, нет места для Норы Паркер-Холмс, ученицы средней школы из Эванстона. Конечно, я могу зайти внутрь, но так и останусь туристкой во всех смыслах этого слова. Я не соответствую La Belle Hortense, и это осознание наполняет меня невыразимой пустотой.
Целый день мы ходим по магазинам. Мама ведет меня в «Лонгчамп», где покупает мне темно-синюю сумочку, которую я бы никогда сама себе не купила. Цена вызывает у меня легкий ужас («Это же отдых, – говорит она. – Мы в Париже. Покупай в тех местах, которые имеют для тебя значение!»).
Пройдясь под прохладными сводами собора Парижской Богоматери (и выбрав самую любимую горгулью из тех, что с унылыми лицами расселись снаружи), мы поднимаемся на вершину Монмартра. Сев на ступени у белой церкви, глядим вниз на крыши города. Снующие вокруг люди: туристы, местные, студенты, – по сути, делают то же самое, но мне все равно трудно отделаться от чувства, что мы совершаем что-то особенное и уникальное.
– Раньше я приходила сюда заниматься, – вспоминает мама. – Садилась на эти ступени и читала.
– Ты читала на французском?
Она слегка улыбается:
– Должна была! Но я, как сейчас помню, покупала книгу Золя, которую нужно было прочесть, в английском переводе.
– Так ты специализировалась на английском языке? Я этого не знала.
Я пытаюсь представить себе маму в молодости – не намного старше меня сейчас – с собранными в хвост рыжими волосами. Она сидит на этих самых ступенях, читает Шекспира и Эмиля Золя и пишет доклады. Такое совершенно невозможно вообразить. Самое большее, что мне удается, – это Элис средних лет, сидящая в лекционном зале колледжа.
– Я специализировалась на семиотике, – отвечает она. – Даже не знаю, существует ли еще эта программа дисциплин.
– Никогда о такой не слышала. – Я не упоминаю, что в принципе не знаю, что означает слово «семиотика», а вместо этого говорю: – И кем ты хотела стать, когда вырастешь? То есть…
– Я хотела быть юристом, – деловым тоном произносит она, глядя на меня с грустной кривоватой улыбкой.
Ну конечно. Элис Паркер никогда не хотела быть кем-то иным. Кем-то, кто не носит брючный костюм и черные туфли, щелкающие по линолеуму, и не раздает указания. Неудивительно, что она даже не допускала мысли
