Он давно смирился с тем, что неизлечимая гормональная патология сделала невозможным для Джилли зачать ребенка. Но она с этим не смирилась. В глубине души Филипп сомневался, что из Джилли получилась бы хорошая мать – она едва ли годилась на столь самоотверженную роль. Он счастливо прожил сорок лет, даже не задумываясь о детях и, помимо редких сожалений, ничуть не страдал от их отсутствия в своей жизни. Но для Джилли подтверждение собственного бесплодия стало таким ударом, от которого она не смогла оправиться. В отличие от нее, у Стефани было уже двое детей – сын и дочь, а с новым мужем она легко могла родить еще. Ей не было еще и сорока, так что она не вышла из детородного возраста и, при условии надлежащего медицинского контроля, могла бы при желании обзавестись не одним ребенком, а даже несколькими. Быть может, именно в этом тайном намерении она и призналась Джилли наверху? И не оно ли стало источником отчаяния для Джилли?
Или же все дело в вещах менее фундаментальных, спросил себя Филипп, дойдя до самой оконечности мыса и повернув обратно. Джилли была очень эффектной женщиной со своим кошачьим личиком в форме сердечка, широко посаженными глазами, густыми волосами цвета меда и гладким округлым телом, покрытым золотистым солнечным загаром. Способность привлекать мужчин была очень важна для нее – у Филиппа болезненно заныло сердце, когда он вспомнил, как в последнее время ему частенько приходилось закрывать глаза на кое-что происходящее, дабы удержать хотя бы крохи угасающей любви Джилли. Тем не менее в день своей свадьбы Стефани полностью затмила Джилли, даже несмотря на обновки последней. Не столько хорошо подобранный костюм лавандового цвета, сколько искрящееся чувство счастья сделали Стефани не просто хорошенькой или привлекательной, а по-настоящему красивой. Преобразившись внешне, она словно бы давала понять, что нет ничего сверхъестественного в том, что она сумела увлечь собой не просто звезду тенниса, но еще и, насколько мог судить Филипп, на редкость красивого мужчину. Неужели Джилли сочла, что Стефани обошла ее своим вниманием, пусть даже в день собственной свадьбы? Или она восприняла это как личное оскорбление со стороны своей лучшей подруги, гадкого утенка, который на ее глазах вдруг превратился в лебедя?
«Бедная моя, – подумал Филипп в неожиданном приливе сострадания, – как же нам пережить еще и этот кризис?» Ему было свойственно в первую очередь думать о Джилли, а потом уже о себе. Удовлетворение ее потребностей и желаний было для него самым главным. Нет, он не закрывал глаза на ее недостатки, но не мог заставить себя сердиться из-за них. Напротив, они казались ему трогательными и милыми. Ее слабости вызывали у него лишь желание защитить ее, а вспышки раздражения и перепады настроения пробуждали в нем терпение. Он видел ее насквозь, но увиденное не могло убить в нем любовь. В самом начале их отношений он взвалил на свои плечи этот достойный сожаления клубок противоречий, который являла собой Джилли, и до сих пор не видел причины отказываться от него.
На
