голова, но в несколько ином плане, нежели Зенки. Своим лбом эта тварь может пробить все; раскрошить череп усопшему для него – легче легкого. Оружием не пользуется, в доспехах не нуждается. И вовсе не потому, что сильный. Дио – тупой. Открытый, добродушный, но, видят духи, тупой, как кусок камня.
– Ишет, на тебе мертвяки поменьше.
Поднимаю ладонь. И без того понятно, что больше всякую мелочь держать некому. В то время как Зенки будет рисовать на земле то, что, с его слов, сиськами не является, Гарольд будет стоять в стороне, а Сатори… возможно, сдохнет. Возможно, от страха. Да только вот… как держать-то мертвяков этих?
Лишар был живым, чувствовал боль. По нему вдарил посильнее, и всё – упал. Если он не вдарил первым, конечно. Его, как и меня, раздражали резкие звуки и мельтешащие перед глазами людишки. С воскрешенными сложнее: снесешь голову, и что? Постоит на месте, обернется вокруг себя пару раз да продолжит идти куда шел. По суставам порубишь, а там, глядишь, рука за лодыжку – хвать! Был бы среди нас огненный, хоть один, мы бы просто сожгли и танум варда, и всех, кого он успел поднять.
– А ты чего делать будешь всё это время?
Впрочем, я уже знаю ответ на заданный вопрос.
– Ждать, – говорит Гарольд, и я вижу промелькнувшую тень улыбки. – Ведь, как ты знаешь, Крушения…
– Завались. Удобно устроился. – Не могу удержаться и бью его кулаком в плечо. – Мы, значит, дела делаем, а ты мило беседуешь с рыжей девочкой, пока всё совсем худо не станет? Надеюсь, вороны выклюют твои глаза.
И мы отправляемся в путь. Через деревню, на север. К землям мертвых.
А ллокʼар-то тут огороженный, красивый. Выглядит точно поле незасеянное, но вспаханное. Земля рыхлая, сырая, ноги в ней вязнут. И поначалу кажется – не туда направили, хотят, чтобы мы корнеплоды копали, вестимо. Да только присмотришься: то тут, тот там кости торчат, наспех присыпанные. И опустившаяся темнота очень уж удачно их от глаз скрывает.
На одну такую напарывается босоногая Сатори. Обувь поистрепалась, пришлось вышвырнуть еще в начале пути. И, кажется, ко всему она уже привычная: к камням, к черепкам глиняным, стеклам. А тут таращится глазами серыми, рот зажимает руками, дышит часто. И нос морщит от того, как гнилью пасет отовсюду. Даже меня от такого тошнить тянет, что уж там.
Тихо здесь, пусто. Не ходит никто, следов, окромя наших, и не видно. И всё же Зенки садится, запускает пальцы в землю, пытается круг очертить, шепчет под нос что-то. Не то заклятье, не то духов просит, уберегли чтоб. А я усмехаюсь только: удумал тоже. Тернква духи явно оставили. Тут и храм-то выглядит так, словно его не посещают: окна как провалы глазные у трупа, дверь – точно рот беззубый открытый, а внутри только ветер гуляет да фигуры деревянные, от времени потрескавшиеся, вдоль стен стоят. Заглядываешь, и мороз пробегает по коже. Недаром это место так тварь всякая нечистая любит. Оставили его хранители. Погнали их, видимо. А иначе-то как? Сами они, говорят, не уходят.
Когда круг замыкается, начинаю чувствовать, как ллокʼар оживает. Ноги глубже проваливаются,
