на меня-то взгляни. Сам и поймешь.
Откидываю в сторону покрывало и отодвигаюсь к стенке. Пусть лучше рядом приляжет да согреется, чем утром я труп холодный у ног своих обнаружу. Честно скажу: не умею с мертвяками обращаться. А впрочем, это и так видно, стоит вспомнить историю с танум вардом. Видать, единственное, чему меня жизнь научила – вовремя ноги уносить.
Зенки мнется. Вопрошающе брови поднимает и осматривает кровать. И я уже готовлюсь обрушить весь поток известной мне брани, но он поднимается, трет ладонями колени дрожащие и присаживается с краю. Знаю: не приляжет. Так и будет ютиться в стороне, чтобы не мешать. Потому приходится хватать за пояс и что есть сил тянуть на себя. А сил, поверьте, у меня не так много.
– Красивая, – говорит, когда я укрываю его да углом подушки делюсь.
– Без тебя знаю, – фыркаю и откидываюсь на спину. – Но не в том дело. Не из-за красоты я сбежала.
– Понимаю, просто… – не заканчивает. Краснеет да губы поджимает. И когда понимает, что сбился с мысли, что зря сказал, пытается вспомнить, о чем спрашивал изначально. – А почему сбежала?
Он сворачивается в клубок, случайно пихает меня ногами и собирается начать извиняться, но я накрываю его рот ладонью и качаю головой: вот только этого мне не хватало. И без того он решил порыться в моем прошлом.
– Свободу я люблю, малыш Зенки. А меня как крысу какую травили. Я ― галлерийка и всегда гордилась этим. Потому что отличалась от остальных. А когда ты еще ребенок, тебе всё интересно. Почему у меня глаза черные? Почему зубы острые? Почему уши дергаются, заслышав звук неприятный? Но мать только отмахивалась. Тогда я спрашивала у соседей, воровала книги в передвижных лавках, потому что в кармане ни тэнги не было. Как по крупицам знания о народе собрала, начала лицо разрисовывать. Руки в грязь макала да к щекам прижимала.
Улыбается. Представляет меня еще совсем крохой. Поглядывает украдкой, чтобы только не заметила, насколько милым и, кажется, нисколько не глупым ему видится мое детство.
– Ну не понимала я, что каждый символ что-то да значит, ага. Что отпечатки на лице – это какое-то дерьмо, а не дань уважения предкам. Но чем дальше, тем больше знала. И тем больше злила этим мать. Она выбрасывала сухую краску, пускала рубахи на тряпки, даже если они стоили дороже, чем то убожество, которое носила она сама. Она не хотела, чтобы я выросла похожей на отца.
Вернее, чтобы я стала им.
– А на какие деньги…
И это единственное, что его интересует? Откуда я брала су на дорогую одежду? На краску?
– Я уже говорила. – Провожу языком по клыкам, улыбаюсь. Даю время сделать выводы. И уйти в другую комнату – поближе к рыжей девочке, которая уж точно не делала ничего настолько неправильного. – Я воровала, малыш.
Но на лице Зенки отражается сочувствие. Он ловит прядь моих волос, поглаживает пальцами и смотрит так искренне. Словно говорит, что всё хорошо, что я была маленьким неразумным ребенком, который по какой-то непонятной причине
