больше идет быть Зенки, чем… вот этим. – Помахиваю в воздухе рукой и издаю нервный смешок.
А вот старшую дочь любили. Ее даже назвали по-особенному. Лу́ра – «гордая». Лура была на двенадцать Половин старше, на сорок Половин умнее. Она унаследовала силу отца и характер матери, а потому на работу везде сгодиться могла, да бралась лишь за то, что по нраву было. Лура делала прекрасные горшки из глины, которые сама же и расписывала. А еще – могла отправиться в лес и принести домой пару кроличьих тушек, которые уж если не продала бы, то превосходно приготовила. Рядом с ней Зенки просто терялся. Он был растением, которое постоянно находилось в тени другого – побольше. Слабым, маленьким, бесполезным, но красивым.
– А потом она мужчину себе нашла, – продолжает Зенки. Он уже тянет слова, а голос звучит сонно. Отогрелся, видать, под покрывалом, да так, что и завершить рассказ хочется, но сил держаться нет. – Богатого, красивого и молодого. И, видимо, очень глупого. Лура же обчистит его до нитки. Обчистит и сбежит. Как…
Поднимаюсь на локтях и перелезаю через него. Заснуть не выходит, а болтовня Зенки утомила меня настолько, что, клянусь, еще одно слово – и я отправлю его обратно на пол. Потому мне приходится на время уйти. И взращивать внутри надежду, что когда я вернусь, он задремлет и не вспомнит об истории, которую так и не дорассказал. Ведь я не спрашивала его, нет. Ни про детство, ни про сестру, ни про ее глиняные горшки.
– Легаро. – Усмехаюсь и толкаю дверь. – Умей вовремя остановиться.
Перед тем как выйти, оборачиваюсь. Вижу в полутьме: улыбается. Сбросил груз тяжкий, один из многих. Такие тихони – что Зенки, что Сатори – вечно носятся с тем, что внимания не стоит.
Чего ради? Чтобы увязнуть, как в болоте? Чтобы понять однажды, что они, даже с посторонней помощью, не выберутся?
Ступаю босыми ногами по холодному полу. Широкие деревянные ступени не скрипят, не тревожат давно уснувших жителей. Внизу – там, где обычно люд собирается, – тихо. Даже слишком. Тем-то рутт-ан отличается даже от самых маленьких деревень. Здесь спокойно. И кажется, что я и вовсе одна. Слушаю свое дыхание, чувствую ровное биение сердца.
Не сразу замечаю фигуру у окна. Человек стоит спиной, у противоположной стены, и смотрит на чернеющий лес через кованую решетку. На звук шагов не оборачиваются, и я спокойно прохожу к печи, в которой всё еще тлеют угли. К большой глиняной кружке, полной теплой воды.
Сажусь за один из столов в углу, скрываюсь в темноте. Ее не рассеивает мягкий, но холодный свет Клубка. Грею замерзшие ладони о тару, бью пальцами по стенкам. Вспоминаю одну из мелодий – ту самую, которая особенно полюбилась местным жителям, – о женщине и двух ее непутевых отпрысках. Когти выстукивают ритм, и я, не удержавшись, начинаю подпевать.
– А младший сын, любимый сын, все тридцать восемь Половин – один, – подхватывает мужской голос. После того как меня заставили исполнить ее третий раз, немудрено, что он запомнил. – Для меня принарядилась, Ишет?
Слышу усмешку и в ответ недовольно
