style="font-size:15px;"> Строцци отложил записную книжку в сторону, ударил пальцами по столешнице.
– А теперь я сделаю вам предложение, от которого вы не сможете отказаться.
* * *
– Вы давний и убежденный противник фашизма, синьор Руффо, что не тайна. Рискну предположить, что вы – самый первый антифашист в мире. Вы же были в зале Сан Сеполькро, когда Дуче обратился к нации, не так ли? Но меня интересуют не ваши взгляды, а дела. Я убежден, что вы, синьор Руффо, связаны с некой иностранной державой, причем уже немало лет. Более того, вы на них активно работаете. Доказать пока не могу, это действительно так, поэтому не имею возможности вывести вас на открытый процесс. Значит, у вас есть шанс. Предлагаю сотрудничество – во имя нашей Италии, которую вы не раз поминали. Если согласитесь, в вашей жизни внешне ничего не изменится. Если же нет, мы поступим с вами, как с сицилийским мафиози. По всей строгости закона – или беззакония, что никак не изменит результат. И закончите вы жизнь не героем, а мерзким предателем, таким и войдете в историю. Уж об этом я позабочусь. Вот вам и вся защита чести рода ди Скалетта – словом, делом и кровью. Надеюсь, понятно объяснил? Если так, то желаю услышать ответ, причем немедленно. Итак?
– Нет.
Когда залитая ночной тьмой земля исчезла далеко внизу, Лейхтвейс включил обогрев – третья кнопка слева на маленьком поясном пульте. Об этом предупредили еще перед первым полетом: холод коварен, его можно сразу не заметить, а потом станет поздно. Именно по этой причине погиб сын авиаконструктора. Поднялся в заоблачную высь – и забыл об осторожности. Ясный день, солнце, что может случиться?
Теперь была ночь, и холод подступил со всех сторон. Дышалось плохо, кажется, он тоже увлекся, набрав слишком большую высоту. Нельзя! С ранцем ничего не сделается, не выдержит сердце. Оно создано для тех, кому предначертано ходить, а не летать.
– Привыкайте, ребята, – сказал как-то инструктор. – Вы теперь не просто люди. Только не спешите этому радоваться.
Сказал… Сказала…
Еще раз сверившись с компасом, он решил немного изменить курс. От Парижа до границы Рейха чуть меньше трехсот километров – по прямой, если приложить линейку к карте. Но он возьмет чуть южнее, пусть даже из-за этого придется лишнее время побыть в воздухе. Ничего, выдержит! Полет не должен длиться больше двух часов, но это обычный, тренировочный. Инструктор считал, что можно продержаться втрое больше, если не форсировать скорость и лететь не выше двух километров.
Считал… Считала… Даже в мыслях Лейхтвейс предпочитал неопределенное «инструктор», слово, если верить словарю, мужского рода. Пусть лучше так, меньше риска проговориться. Тем более, этого человека больше нет. Не потому что умер, а вообще. Нет – и не было, учил же их некто, которого лишний раз поминать не след, даже среди «марсиан». Это оказалось не слишком трудно. Привык! В детском доме нельзя было вспоминать об отце – враге трудового народа, в Германии – о России, а в полку, где он, горный стрелок Николас Таубе, проходит службу, – о Лейхтвейсе. И конечно же нигде
