он через семь минут и тут же грохнул на стол два пузыря «Московской».
– Молоток, Григорич, своё дело знаешь. Закусон взял?
– Обижаешь, начальник. – Григорич выложил на стол шмоток колбасы и полбуханки чёрного хлеба.
– Порядок, – одобрил бригадир. – Ну-с, господа, вздрогнули. За нас.
Григорич между тем покромсал колбасу и вскрыл один из пузырей. Мы выпили. Потом выпили ещё. И ещё. Потом нас оказалось четверо, потом пятеро, потом я сбился со счёта. Григорич ещё несколько раз гонял за водкой. В последний раз он уже не вернулся. Но никто этого не заметил. Те, кто послабее, уползали в каптёрку, а оттуда приползали свежие силы. Гудела вся бригада без исключения.
Нет, вру, одно исключение всё же имелось. Саддам Хусейн, тот самый тип, которого монтировкой по чайнику ухандохали, сидел поодаль, один-одинёшенек, и в общем загуле участия не принимал. Бедняга обложился газетами и проглатывал их одну за другой со скоростью курьерского поезда. Совсем у бедолаги крыша сползла. Вот что значит от коллектива отрываться!
И тут я вспомнил про свою газету. Про ту, за третье января. И мне снова стало не по себе.
Кореша мои меж тем поочерёдно травили анекдоты и заразительно ржали. Порой и я вставлял что-нибудь эдакое, и тогда ржанье возобновлялось. Один лишь Колян сидел насупившись и тоскливо глядел в пустой стакан. Он всегда был немножко философом, особенно после изрядной выпивки. Любил потолковать о бытии, о смысле жизни, о вещи-в-себе, о Фрейде, Ницше и Канте. Бригадир наш был человек уникальный, и мало кто мог понять его, когда он заводил речь о высших материях. Бригада его тут же начинала зевать от скуки и пялиться в потолок. Но Колян уже ничего не замечал: оседлав своего любимого конька, он нёсся во весь опор сквозь дремучие дебри крутых философских наворотов.
Сейчас, похоже, настал именно тот момент, когда он готов был начать длиннющий монолог на одну из своих излюбленных тем. Дабы упредить его и не дать развернуться бригадирскому красноречию, от которого у всех нас начинали вянуть уши, я сунул ему под нос газету.
– Глянь, Колян, что у меня есть.
– Газета, – с полнейшим философским безразличием произнёс бригадир, еле ворочая языком. – Ну и что?
– Да ты на число глянь.
– Ну, глянул. – Он икнул.
– И?
– Ну, третье. – Он снова икнул.
– А сегодня какое?
Он упёрся в меня тяжёлым, мутным взглядом – и тут я понял, что сейчас его прорвёт. Я не ошибся. Колян икнул в третий раз, скривил рот в снисходительной усмешке, скосил и без того уже косые глаза на кончик своего носа и взял слово.
– Узок круг твоего восприятия, Васька, чрезвычайно узок. А знаешь ли ты, Васька, друг мой закадычный, что вопросом своим – ик! – поверг ты меня в уныние и тоску невы… невыраз-зимую? Что ты видишь в этой своей серой, будничной жизни? Одну лишь видимость бытия. А я, Васька, зрю в корень, в самую что ни на есть антиномистически-монодуалистическую полноту абсолютной реальности. Ик! Зрю, Васька, и вижу м-многое. У-у, чего я только там не вижу. Такое порой приви… привидится,
