облегчение. Я боялся, что ему придет на ум меня догнать, но, обернувшись, увидел, как он сворачивает в первый попавшийся переулок.
Время близилось к четырем, и в «Реку» я еще успевал. Мне не терпелось поскорее отсюда убраться, и откладывать возвращение еще на один день было незачем.
Я проверил, на месте ли машинка – страх ее потерять уже успел превратиться в навязчивое состояние. А ведь ее запросто могли прикарманить Орехов или Куцапов, или еще хуже – Фёдорыч от нечего делать взял бы и ткнул в какую-нибудь кнопку.
На «Третьяковской», где я собирался сделать пересадку, народу, как всегда, было полно. Около лестницы, ведущей на «Новокузнецкую», меня кто-то схватил за рукав. Это был Кнутовский.
– Чего тащишь? – спросил он, указывая на кейс.
– Рукописи, – кисло ответил я.
– Да? Интересно. Рассказы?
– Роман.
– И о чем вещица?
– Саша, может, потом как-нибудь? Уже начало пятого, я не успею.
– Ты в «Реку»? Они до шести.
– А ты откуда знаешь?
– Повесть недавно возил.
– Ну и как?
Собственные произведения для Кнута были темой особой, и я рассчитывал отвести разговор подальше от чемодана.
– Как-как… Вернули! Есть там один… Хоботков, представляешь? Специально придумаю какого-нибудь урода и назову в честь него.
– Тебя опередили, – огорчил я Шурика.
– Вот чёрт! Жалко. А кто?
– Забыл.
Я и правда не помнил, где читал про некоего Хоботкова, но мне показалось, что это было совсем недавно.
– А у тебя что? Колись, я ведь не отстану.
Я слишком хорошо знал Шурку – он действительно не отстанет. Мне пришлось открыть чемодан и, держа его на весу, чтобы Кнут не заметил остальных романов, достать верхнюю папку.
– Силен, – ухмыльнулся Кнутовский, взвешивая рукопись. – Отойдем, что ли, в сторонку.
Мы расположились у лестницы, и Кнут, кряхтя от удовольствия, развязал короткие тесемки.
– Ты что, читать его собрался? – возмутился я.
– Хотя бы страниц десять, по диагонали. Нет, ну ты и жук! Такую глыбу скрывал!
Я попытался проследить за его реакцией. Как ни крути, Кнут был моим первым читателем и критиком. Вскоре его лицо посерело. Кнутовский резко захлопнул папку и гадливо, как дохлую кошку, бросил ее мне.
– Что тебе сказать? – процедил он, когда грохот отъезжающего поезда утонул в тоннеле. – Что ты вор? Это грубо. Что ты пакостник? Слишком мягко. Ты просто ничтожество, Миша, вот и всё. Это то же самое, что жрать чужие объедки, за это не ругают.
Услышав такое от Кнута, я почему-то разволновался. Не было ни злости, ни обиды, только желание узнать, почему единственный друг, теперь уже, понятное дело, бывший, так со мной разговаривает.
– Я и предположить не мог, что
