а то, что непонятна была его причина, она явно лежала не на поверхности. Дело было не в привычке, особых обстоятельствах или свойствах характера, а в наказании, наложенном отчаявшимся хозяином на себя. Не знаю, как удалось мне об этом догадаться, но понял я это сразу – наверно, сработал инстинкт самосохранения. Я осматривал комнату с тем нервным и расчетливым напряжением умственных и душевных сил, которые возникают перед лицом смертельной и неотвратимой опасности. Молчание этих стен с изображением стародавних любовников в громадном розарии; окна, уставившиеся на меня, как два широко раскрытых, пугающих глаза; потолок, нависший над нами темной тучей, из которой, казалось, вот-вот заговорят злые духи, – весь этот ужас лишь слегка смягчала своим светом тусклая лампочка, свисавшая с потолка жалким, сморщенным фаллосом. И под этой затупившейся стрелой, этим жалким ростком света томилась в ужасе душа Джованни. Мне стало ясно, почему Джованни так стремился привести меня в свое последнее пристанище. Я должен был разрушить эту нору и ввести Джованни в новую, лучшую жизнь. Конечно, я мог жить сам по себе, но чтобы помочь Джованни, я должен был вначале стать частью его комнаты.
Поначалу мотивы, которые привели меня в эту комнату, были очень запутанны и далеки от его желаний и надежд, они больше говорили о моем собственном отчаянии. Убедив себя, что мне доставляет удовольствие в отсутствие Джованни вести хозяйство, я выбросил бумагу, бутылки, прочий хлам, просмотрел содержимое бесчисленных коробок и чемоданов и избавился от ненужного. Но роль домашней хозяйки не для меня – мужчина не годится для этого. Да и радости от такой работы я не получал, хотя Джованни много раз говорил, улыбаясь робкой, благодарной улыбкой, как ему повезло со мной и как я своей любовью и заботой спасаю его от полного мрака. Каждый день он призывал меня в свидетели, как сильно он изменился, говорил, что любовь способствовала его преображению и он бесконечно благодарен мне. Я же пребывал в полном замешательстве. Иногда я думал: это и есть твоя жизнь. Перестань сопротивляться. Хватит. Ведь я счастлив. Он любит меня, и я в безопасности. Но временами, когда Джованни не было рядом, я решал, что никогда больше не позволю прикоснуться к себе. Однако стоило ему обнять меня, как я думал: какая, собственно, разница, ведь в этом участвует только мое тело, и вообще все скоро закончится. После я лежал в темноте, прислушивался к его дыханию и мечтал о прикосновении рук – Джованни или других мужчин, которые могут уничтожить меня и воссоздать заново.
Иногда после завтрака в городе я оставлял Джованни за столиком в сигаретном дыму, а сам шел к Опере, где располагался офис «Америкен Экспресс», куда мне приходила почта. Джованни редко сопровождал меня, говоря, что чувствует себя не в своей тарелке, когда вокруг много американцев. Они все на одно лицо, утверждал он, – наверное, для него так и было. Мне так не казалось. Впрочем, думаю, у всех американцев действительно есть нечто общее, что и делает их американцами, хотя я не смог бы подобрать этому названия. Я знал, что эта специфическая черта есть и у меня,
