не знаю, с чего начать. Может, с вопроса, который ты не задал, увидев, что Нана рисует на подъездной дорожке.
– Что? Какого вопроса?
– «Почему ты дома, а не в школе, милая?» С этого вопроса.
Не в школе. Может, именно это не давало ему покоя.
– Утро выдалось таким солнечным, и я просто… подумал, что уже лето. Забыл, что на дворе май.
– У тебя совсем плохо с головой, Фрэнк. Ты так озабочен безопасностью дочери – и при этом не помнишь, что учебный год продолжается. Подумай об этом. Ты не замечал домашние задания, которые она делает у тебя дома? Тетради, в которых пишет, учебники, которые читает? Призываю в свидетели Бога и единственного Его сына Иисуса…
Он был готов вытерпеть многое – даже готов признать, что заслужил это, – но только не дерьмо с призывом в свидетели Иисуса. Единственный сын Божий не выгонял енота из-под епископальной церкви много лет тому назад и не заколачивал досками дыру. Он не зарабатывал ни на одежду, ни на еду для Наны. Не говоря уже про Элейн. Все это делал Фрэнк, и без всяких чудес.
– Прекрати, Элейн.
– Ты не знаешь, что происходит с кем-либо, помимо тебя самого. Важно только то, что злит Фрэнка сегодня. Никто ничего не понимает, и только Фрэнк знает, как и что нужно сделать. Именно так ты смотришь на мир.
Я это выдержу. Я это выдержу я это выдержу я это выдержу но Господи Элейн какой же ты можешь быть сукой когда захочешь.
– Она заболела?
– Ага, теперь мы встревожились.
– Она заболела? Да? Потому что мне она показалась совершенно здоровой.
– Она в порядке. Я оставила ее дома, потому что у нее месячные. Первые в жизни.
Фрэнк онемел.
– Она разволновалась, даже немного испугалась, хотя я еще в прошлом году объяснила ей, что может произойти. И ей стало стыдно, потому что кровь попала на простыни. Для первых месячных ее много.
– Она не может… – Слово застряло в горле. Он откашлялся, словно подавился едой. – Она не может менструировать! Господи, ей всего двенадцать!
– Ты думал, она навсегда останется твоей маленькой принцессой с волшебными крылышками и хрустальными туфельками?
– Нет, но… В двенадцать?
– У меня все началось в одиннадцать. Но речь не об этом, Фрэнк. Речь вот о чем. У твоей дочери болел живот, она была огорошена и подавлена. Она рисовала на подъездной дорожке, потому что это занятие всегда поднимало ей настроение, а тут появляется ее папуля, начинает орать…
– Я не орал! – Банка дочери шахтера наконец не выдержала. Пена побежала по руке Фрэнка и закапала на пол.
– …орать и дергать ее за футболку, ее любимую футболку…
Он пришел в ужас, почувствовав, что слезы щиплют глаза. После разрыва он несколько раз плакал, но в разговоре с Элейн – никогда. В глубине души он боялся, что она уловит любое проявление слабости, превратит
