в нем ценностной составляющей. Если мы, в свою очередь, его не понимаем, не можем сформулировать для себя, если он для нас не существует вовсе, то это значит, что мы остаемся в парадигме иудео-христианства, продолжаем слепо следовать чуждым гносеологическим установкам, определяющим сам характер нашего мышления. В действительности, с точки зрения природного мышления, между «верой» (как доверием) и «знанием» (как дискурсом) нет никакого противоречия, противоречие между ними появляется только в том случае, когда вера начинает подменять собой волю, стремясь стать переживанием, или когда веру начинают рассматривать в качестве воли – инструмента, производящего ценности (именно отсюда и проистекает вся эта ложная проблематика гносиса-агносиса). Конечно, одномерная антитеза «веры» и «знания» имеет место быть (иначе она не занимала бы со времен античности одно из ведущих мест в европейской культуре!) – но только до тех пор, пока мы не переходим к более фундаментальной антиномии веры и воли, в которой она полностью снимается. При чем снимаются основания не только для иудео-христианского «принципа веры», но и для отрицающего его «принципа знания». Только здесь становится понятно, почему судьба современного язычества во многом зависит от того, насколько быстро оно сможет порвать не только с иудео-христианством, но и с оккультизмом, различными формами «магического» сознания. Вернуться к двумерной (с точки зрения смысла и ценности) антиномии веры (мышления) и воли (переживания) значит вернуться к тому самому способу мысли, который был характерен для аутентичного язычества, значит вернуться к исконному («наивному») язычеству, отринутому пару тысяч лет назад одномерным («аксиологически нейтральным», «обрезанным») мышлением западной цивилизации.
Снова и снова нужно повторить: перед язычником не стоит проблема «знать или верить?», язычество вообще основывается не на «познавании» мира (как это думала античная философия, что и стало началом падения язычества), а на его переживании – на его непосредственной (не опосредованной мышлением) данности в сознании, в силу заключенной в нем самом его самоценности. Именно непосредственно переживаемая ценность мира прежде всего (а не только тот или иной «зашифрованный» космогонический смысл) воспроизводилась в бесконечно повторявших его обрядах и ритуалах древнего язычества. Язычество есть любование миром. Без следования природе, в котором воля организуется и направляется живым «ощущением» самоценности мира, нет язычества. Вот почему фундаментальная способность к переживанию, задействующая все без исключения формы чувственности, здесь столь же важна, сколь и способность к мышлению, и никакие «значимости» (как смыслы), взятые сами по себе, не могут подменить собой исходные ценности. Как только греки посмели усомниться в рациональной «истинности» собственных мифов, взвесив их на весах чистого (одномерного)
