изображении разнообразных подонков, невротиков, психопатов, маньяков и самоубийц. Однако сможет ли он справиться с ролью такого масштаба, воплотить на сцене не просто пакостника, а средоточие мирового зла, временами оборачивающегося благом, Кате было пока неясно. Эртан Озтюрк обладал удивительно красивой внешностью. В лице его не было ничего грубого, животного, дышащего силой. Напротив, черты его были на редкость правильны, даже изящны, словно природа, творя его, брала за образец античную статую. Но было в них и нечто нервное, острое, что-то такое, отчего подлецы и шизофреники в исполнении Эртана становились на удивление притягательными и в то же время пугающими до обморока. Вероятно, именно потому Килинч и решил дать ему роль Воланда – нагнать на зрителя страху Эртан Озтюрк мог совершенно точно. Этим Катя и решила удовлетвориться.
В конце концов, этот проект был первым после трех лет абсолютного ничто: забвения, жалкой поденщины и черного отчаяния. Одно то, что Мустафа Килинч вспомнил о ней, сумел ее разыскать и предложил работу, уже было чудом. Волшебным шансом, отказываться от которого Катя не собиралась. К тому же сама по себе возможность поставить на сцене «Мастера и Маргариту», одну из Катиных любимых книг, была очень заманчива. Катя действительно давно вынашивала этот замысел, с тех пор, как закончилась ее театральная карьера, считала его последней, так и несбывшейся, неосуществленной мечтой. И вдруг такая удача…
Изучив присланные Мустафой материалы и убедившись, что у его задумки действительно есть шанс, Катя сразу же бросилась к книжным полкам и вытащила старый, затертый томик «Мастера и Маргариты». По-новой вчитывалась в любимые строчки, омывалась ими, словно чистой родниковой водой, и чувствовала, что оживает. Последние три года, темные, страшные годы, заполненные отчаянием, депрессией и мыслями о смерти как об избавлении, словно стирались с каждой прочитанной строчкой, бледнели, исчезали. И Кате начинало казаться, будто это она, она сама шла по улице, сжимая в ослабевших руках отвратительные желтые цветы, как знак, как последнюю просьбу о помощи. И ее услышали, нашли, дали надежду. Предчувствие скорых неминуемых перемен, чего-то очень сильного, значительного и прекрасного прочно поселилось в душе. Мысленно она уже расставляла по сцене героев романа, думала о том, каким окажется ее Иешуа, каким будет ее Воланд, как выйдет на сцену ее Маргарита, как залихватски захохочет она, став ведьмой от горя и бедствий, поразивших ее. В голове, где столько времени царило черное ничто, словно вспыхнул свет, задвигались, заходили, заговорили пока еще неясные, бесплотные образы, и Катя привычно принялась спорить с ними, гонять их по площадке, прикидывать, как лучше будет построить мизансцену.
Собственный душевный подъем пугал ее. Ведь так просто было представить себе, что надежда окажется ложной, что ничего не получится, и она снова погрязнет в пустоте и одиночестве. Однако же снова почувствовать себя полным сил, энергии и творческих планов молодым режиссером, у которого все впереди,
