Европы. А в нем – возвращение к праматери, возвращение в Азию, к источникам всего, к фаустовским “матерям”, и, разумеется, как всякая смерть на земле, этот закат поведет к новому рождению»68. Элиот в своих комментариях к соответствующим строкам «Бесплодной земли» цитирует следующие слова Гессе: «Почти пол-Европы и половина восточной Европы находятся на пути к хаосу. В состоянии опьяняющей иллюзии она идет, спотыкаясь в бездну хаоса, и, пошатываясь, поет пьяный гимн, как пел Дмитрий Карамазов. Оскорбленные обыватели смеются над этой песней с презрением, а святые и провидцы слушают ее со слезами»69. Следует также отметить, что послереволюционная Россия как источник хаоса и символ упадка современной цивилизации была для поэта не только частью определенного культурного контекста, но и реальностью, которая представала в рассказах и свидетельствах очевидцев, собратьев по перу (Г. Уэллс «Россия во мгле», 1920, Б. Рассел «Практика и теория большевизма», 1920 и т.п.).
Россия в этом гессевско-достоевском контексте противопоставляется Элиотом Европе как часть чуждого, иного, враждебного «азиатского» пространства. «Карамазовский» синдром становится отправной точкой для геополитических размышлений поэта и важным фактором формирования его «европейской идеи». В письме Стэнли Райсу от 1 октября 1923 г. редактор «Крайтериона», отвечая на предложение подготовить для журнала материалы о «влиянии Азии на Европу и Европы на Азию», Элиот объединяет имена Достоевского и Гессе как носителей «ориентального», азиатского сознания, несущего угрозу разрушения европейской культурной традиции: «Поскольку немцы являются очень истерической расой, то они всегда выбирают самые истерические и нездоровые аспекты восточного искусства и мысли, а в последние годы они все больше и больше поворачиваются на Восток, и все больше и больше в сторону России, по-видимому прозрев после фиаско Раппальского договора. Если германо-азиатское влияние проникнет в Западную Европу, то результатом этого может быть ослабление тех европейских традиций, без следования которым мы можем впасть в состояние варварства, подобное тому, в котором пребывают Америка или Россия. Мой друг Герман Гессе, чей талант я безмерно ценю, являет собой пример такого рода ориентализации, в отношении которой я питаю страх, и у меня даже был соблазн написать что-либо критическое в адрес его книги <…> и писателя, которого он так высоко ценит, – Достоевского»70.
В редакторском «Комментарии» в журнале «Крайтерион» за август 1927 г. Элиот уже на языке публицистики вновь привлекает внимание к угрозе, исходящей от России, обращаясь все к той же мифологеме русского варварского ориентализма: «<…> самым значительным событием военного времени стала Русская революция. Именно Русская революция заставила взглянуть на положение Европы (говоря словами Валери) как на небольшой, изолированный мыс на западной оконечности азиатского континента71. И это осознание, похоже, может дать начало развитию нового европейского мышления»
Любопытно, что это определение практически повторяет высказывание Н.Я. Данилевского (о книге которого «Россия и Европа» Достоевский говорил, что она станет «настольной книгой каждого русского»): «В сущности же, в рассматриваемом теперь смысле и Европы вовсе никакой нет, а есть западный полуостров Азии, вначале менее резко от нее отличающийся, чем другие азиатские полуострова, а к оконечности постепенно все более и более дробящийся и расчленяющийся». См.:
