четвертак под волосатый шар, снова опустился и прислушался. На этот раз он сказал, что шар на тот раз не собирается хорохориться и перескажет всю мою судьбу, если я этого захочу. Я говорю, продолжай. Итак, волосатый шар стал беседовать с Джимом, и Джим сообщил мне эту благую весть. Он говорит:
– Йо-оле-отец не знает, что ему сделать. Он мечется, уйти ему или остаться! Не беспокойтесь, пусть он сам решит, что ему делать! Двое ангелов летают вокруг него. Один из них белый, блестящий, другой – черный. Белый зовёт его к благому, а черный всё поганит. Неясно пока, кто кого одолеет.. Но с тобой все в порядке. У тебя в жизни будет много неприятностей, по и много радости. Иногда тебя будут обижать, иногда ты будешь болеть, но всё вырулит к хорошему. Встретится тебе двое красоток. Одна блондинка, другая —брюнетка. Одна богатая, другая – бедная. Ты сначала женишься на бедной, а потом на богатой. Ты должен держаться подальше от воды, а то не дай бог что-нибудь случится, потому что тебе на роду написано в конце жизни кончить жизнь на виселице.
Когда я зажег свою свечу и поднялся в свою комнату той ночью, там сидел мой ненаглядный папаша собственной персоной!
Глава V
Я притворил дверь за собой. Затем я обернулся, и вот, нате вам, он. Я все время его боялся, он так лупил меня. Я считал, что сейчас тоже испугаюсь; но через минуту, вижу, что ошибался, после первого потрясения, как вы могли бы сказать, когда мое дыхание спёрлось в груди от неожиданности, я как-то сразу пришёл в себя, и вижу, я его не боюсь. Ему было всего пятьдесят, и выглядел он так же. Его волосы были длинные и спутанные, и свисали жирными космами, только его глаза сияли, как звёзды в ночи между деревьями. Чёрные густые бакенбарды свисали вместе с клочьями седины. Лицо его было почти совсем не видно за густой шевелюрой, и было совсем бледным, но не просто бледным, а белым, болезненно белым, как будто это было не лицо человека, а брюхо какой-то мерзкой гадины, рыбы или лягвы. Что касается его одежды – это были просто гнилые тряпки, вот и все. Голая лодыжка лежала на колене, сапог на ноге был разодран в пух и прах, и оттуда торчали два пальца, которыми он шевелил время от времени. Его шляпа лежала на полу – старая черная с провалившимся верхом, как крышка ржавой кастрюли. Я стоял, глядя на него, он смотрел на меня, слегка подавшись вперёд на стуле. Я поставил свечу на пол. Я заметил, что окно было открыто, он залез в комнату с крыши сарая. Он продолжал пристально смотреть на меня. Потом он и говорит:
– Ну, ты и вырядился – франт, нечего сказать! Ты думаете, что ты большая шишка, не так ли?
– Может быть так, а может, и нет! – говорю я.
– Ну, ты не очень-то дерзи мне, щенок! – говорит он, – С тех пор, как я тут не появлялся, похоже, наглости у тебя прибыло, я разберусь с тобой, дай только время. Уже ты наверх пошёл, сказывали, можешь читать и писать. Думаешь, так лучше? По боку тебе отец родной, думаешь, он никто теперь? Я выбью из тебя эту дурь. Кто тебе
