не виден он
Всенеобъемлющему оку.
И только пенистый прилив,
Заливший облака пурпуром,
Явится взору в час зари,
Вечерним облаком ликуя.
Закат окрасит небосвод
То в терракотовый, то в сизый,
Бросая его в жар золот
И в холод ночи темноризой.
Явится взору грез печаль
И память вешняя былого –
И станет прошлого не жаль,
И станет будущее голо…
Но ночь обнимет небеса,
Сокроет наготу эфира,
Сплетет жемчужин волоса
В путей струящиеся лиры.
И желтоглазая луна
Осветит взором поднебесье:
В неге склонив ресницы сна,
Она опустится к полесьям.
Но час зари неумолим:
Укроются поля росою,
Тьма превратится в серый дым
И мир откроется вновь взору.
Распустят косы небеса,
Падет обманчивость былого,
И будущего голоса
Наперебой провозгласят день новый.
Наталья Струтинская
Часть 1
Ⅰ
Небо, еще нежно-голубое, медленно покрывалось дымчато-розоватыми перьями заката. В просветах между расплывчатыми штрихами облаков просматривался высокий прозрачно-голубой куполообразный небосвод, который постепенно заворачивался в терракотовый кокон отблесков затухающего дня. Ближе к основанию, где еще виднелась бронзовая глазница светила, небо уже густо покрылось гранатовым джемом, что ровной линией растекался по самому горизонту.
Отблески заката коралловой пеной струились по кремовым тюлям, сбегающим к самому паркетному полу. Тюли были отдернуты, светлые рамы высоких окон распахнуты настежь, и в спальню, погруженную в полумрак, просачивались карамельные дорожки света. Тюли ни разу не шелохнулись от неосторожного прикосновения легкого порыва теплого июльского воздуха; ветра не было – в природе царило ожидающее безмолвие, будто вот-вот произойдет какое-то неведомое, но такое желанное чудо.
Минута, две – и медная зарница светила утонула в джеме густых облаков. Дорожка света на паркетном полу стала как будто бледнее, а тюль едва надулся, потревоженный рукой безмолвного дыхания земли. Солнце миновало рубеж тени, и теперь провожавшие его облака стали расползаться по небосводу, торопливо скрывая от глаз нежно-голубые пятна прошедшего дня.
Большой каменный трехэтажный дом, с распахнутыми ставнями и безмолвно темневшими проемами окон, возвышался на небольшом пригорке, отчего казался выше и шире, чем был на самом деле. Из окон, выходивших на подъездную площадку перед домом, просматривалась длинная улица подмосковного коттеджного поселка, окруженного живописными рощами, за которыми, чуть в стороне, находились голубые озера, где весной и летом галдели рыжие утки.
Над входом в дом горел желтый шар фонаря; окна дома были темны, и только по распахнутым настежь створкам можно было понять, что в доме кто-то есть.
Улица поселка была ярко освещена; за высокими каменными и металлическими заборами стояли двух– и трехэтажные дома, с ровными зелеными газонами вокруг каменных и деревянных стен, с садами, в которых росли молодые деревца, и аккуратными, стройными елочками у автоматических ворот и резных перил. Дом на холме возвышался над всеми домами улицы, хотя не был ни больше других, ни вычурнее, а был даже, в сравнении с некоторыми, скромней и сдержанней. Но расположение его и какая-то простая, несложная, изысканная в своей простоте форма его придавали ему вид внушительный и главенствующий.
Комнаты дома были просторными, оформление их во французском стиле создавало атмосферу уюта и достатка, а спокойные бежевые и белые тона привносили ощущение широты пространства и наполненности комнат светом и воздухом. И даже погруженные в сумерки комнаты оставались светлы и нескучны.
Когда свет заката, что лился в спальню через раскрытое окно, выходящее ровно на запад, стал меркнуть и пестрое поле в прямоугольнике окна, широкой ладонью пролегающее до самого горизонта, совсем скрылось в сумеречном свете наступающей ночи, Марфа Катрич включила маленький ажурный светильник, стоящий на туалетном столике. Спальня сразу осветилась мягким
