проспекте, только теперь летел над ним метрах в пятидесяти от асфальта дороги, по которой, тыча вверх пальцами, бежала все та же парочка моих антагонистов. Внизу справа показалась арка, ведущая во двор, и я, заложив вираж, вошел в нее сантиметрах в двадцати от верхнего ее предела, а затем, приземлившись, попытался проникнуть в рюмочную. Дульсинея, видимо не признав вчерашнего консультанта, выгнала меня, чуть не залепив затрещину грязной половой тряпкой. Я, испугавшись ее агрессивности, вновь взлетел и, набирая высоту, в отражении оконных стекол увидел свое тело, напомнившее мне тело то ли чайки, то ли баклана. Во двор вбежали преследователи, и тот, что постарше, усатый, закричал молодому, показывая на мою удалявшуюся в небеса серую тушку:
– Уходит, зараза!
А я действительно поднялся над крышей полюбившегося мне дома и полетел к центру города, наслаждаясь видами Петербурга. Внизу сменяли друг друга река Фонтанка, Сенная площадь, Невский и Суворовский проспекты. Увидев летающую тарелку «Невской ратуши», в которую собирались переселять весь чиновничий аппарат города, я полетел вниз и, аккуратно приземлившись на крыше, начал долбить ее клювом, вызывая на ней совершенно невообразимые разрушения. Через десять минут купол «Невской ратуши» треснул, обнажив роскошь какого-то огромного зала приемов. Посередине пустого помещения на каррарском мраморе пола стоял мужчина и злобно рассматривал меня в большие трещины крыши. Я испугался его взгляда и хотел было дать деру, но клюв застрял в образовавшейся от его же ударов трещине. Мужчина, увидев это, направил в мою строну нечто при внимательном рассмотрении оказавшееся масонским крестом и начал читать что-то на латыни. Страх мой достиг своего верхнего предела и перерос в ужас, именно это и позволило мне извлечь клюв из ловушки треснувшей крыши. Меня подбросило вверх на пару десятков метров, а затем я рухнул вниз, но вскоре выровнял полет и…
Проснулся.
– Господи Иисусе, – пробормотал я и направился на кухню за соком.
Шел третий час ночи – спал я долго. Решив перекурить, я сел на свое ставшее уже привычным место и посмотрел вниз, на пустоту ночной улицы.
Сон не шел более. Я пролежал в постели до утра, ворочаясь и иногда вставая на перекуры. Окончательно поднялся около восьми, вновь поплелся на кухню и, осмотрев диспозицию, сказал, укоризненно поглядывая на черный прямоугольник телефона:
– Ах, Уля, Уля-Уленька, целую тебя в губоньки, а ты мне закажи сорокоуст!
Сварил кофе, сделал яичницу и посмотрел, что изменилось снаружи за пять прошедших с моей последней вылазки часов. А там ничего не изменилось. Кроме сосули. Она за ночь вымахала так, как будто в ее тело вкололи специальных сосульных анаболиков. Ее собратья, усеявшие крыши домов, находившихся в поле моего зрения, тоже прибавили в длине за ночь, но эта, располагавшаяся прямо напротив моей темницы, точно была чемпионкой Васильевского острова по скорости роста.
– А ведь теоретически она может упасть, – сказал
