месяц, 30 января (11 февраля) 1826 г. американский посол сообщает о беспрецедентном масштабе расследования: «Число людей, приговоренных к тому или иному наказанию (за исключением тех сотен, что пошли по этапу), по всей вероятности, могло достигнуть примерно четырех или пяти сотен» [2; 11, с. 394–395]. Эти данные, а также прилагавшийся к письму секретный правительственный отчет о допросах, судя по всему, могли быть получены им от одного из членов Секретного комитета, расследовавшего обстоятельства неудавшегося переворота, князя А.Н. Голицына, в чьем доме Миддлтон снимал апартаменты [2].
Кроме того, какую-то информацию он мог получать и от М.М. Сперанского. Как замечает П. Бушкович, «дипломат никогда не называл свои источники, но его дружба с семьей Сперанского указывает на один из них. Сперанский был вовлечен в расследование и с 1 июня стал членом Верховного уголовного суда над декабристами. Миддлтон также получал официальную информацию от Нессельроде, но неизвестно, говорил ли он с ним приватно. Донесения других послов содержали сведения об официальных встречах с царем, и некоторые переклички в сообщениях указывают на то, что Миддлтон беседовал и с ними» [там же].
Однако не вышеописанные сообщения американского посла представляют собой наибольший интерес, а его личные размышления на тему возможности проведения реформ в России. Генри Миддлтон относился к числу пессимистов в отношении перспектив либерализации императорского режима. По его мнению, реформы давно уже назрели, однако существуют серьезные сомнения, что они немедленно улучшат состояние дел в стране, так как «в кругах, которым принадлежит реальная власть, царит дурманящее невежество, а проблеск разума так мал, что борьба за реформы может стать настоящим бедствием, избежать же его можно, только проявляя большую осторожность и не применяя никаких провокационных мер». Кроме того, по мнению американского посла, для подавляющей части населения страны сама жизнь – «это физическое выживание, а значит, он [народ] недостаточно зрел для утверждения или отстаивания своих неотъемлемых прав» [2].
Генри Миддлтон, как и маркиз де Кюстин 13 лет спустя [21, p. 22], увидел Россию в категориях «извечности» и «постоянности», отказывая даже декабристам в западной цивилизованности, замечая, что «безрассудство» вооруженных выступлений заговорщиков «может быть точно оценено только теми, кто хорошо знает склонности и чувства русских, а иначе можно воспринять это событие как действия преступников, сошедших с ума от своих амбиций» [2].
Политический режим России, по мнению американского посла, в принципе не может быть модернизирован и либерализован, потому что ее народ находится на таком уровне цивилизации и образованности, что отвергает саму мысль о какой-либо другой форме правления, кроме деспотического абсолютизма [там же].
Таким образом, как верно заметил американский исследователь М. Раев в комментариях к размышлениям Миддлтона, «автократия – единственная подходящая форма правления для России,
