воспитания: всех родных ее убили в 1905 году, при самом страшном погроме за всю историю России. После чего уцелевшую девочку – которой едва исполнилось четыре года – переправили к Вадровникам в Чернигов, поскольку она приходилась им дальней родственницей по линии тетки Мордуха. И с тех самых пор жила в семье Хонона Вадровника, как родная дочь среди родных братьев.
Сначала в Чернигове, потом в Житомире, затем в Могилеве, где до сих пор осталась родня Мордуха – хотя сам он не вполне понятным образом очутился в Смоленске.
Портной подумал, что, вопреки учению об избранности еврейского народа, вся их семейная биография была маршрутом бегства от притеснений. Сначала Шифру вывезли в Чернигов, потом Вадровники бежали из страшной Украины, от гайдамаков и махновцев – в Белоруссию. И уже в разумном возрасте Мордух уехал в Россию, о чем ни разу не пожалел: пусть его и здесь в глаза называли жидом, но это было ничто в сравнении с антисемитизмом наводнявших Белоруссию поляков…
– …Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля!
Просыпается с рассветом
Вся Советская земля!..
– неслось из черных рупоров, висевших на фонарных столбах.
Радио играло первомайские песни, подчеркивая воскресный день и грядущий советский праздник.
О чем напоминал и полощущийся на одном из фасадов кумачовый плакат с белыми меловыми буквами:
«Звени, Первомай 41-го года!»
Хонон Вадровник был портным – как и дед Мордуха, Ицхак. Да и вообще все в роду Вадровников занимались этим ремеслом.
Однако своих детей Хонон пытался вывести в люди. Мордух вырос при старом времени и образование его ограничивалось хедером – воскресной школой, где учили лишь покорности богу да вере в свою избранность. Но младший брат Барух учился уже в нормальной советской школе, а потом уехал в консерваторию: склонность к скрипке проявилась у него с рождения, и Хонон не жалел сил, чтобы сын выбился в люди.
Музыкальным талантом судьба не обделила и Мордуха. А старший из его сыновей, шестнадцатилетний Изя – названный в честь убитого черносотенцами деда, раввина Израиля Шнайдмана – определенно собирался вслед за дядей Барухом. Сам же Мордух не поднялся выше портного по единственной простой причине: еще не определив профессию, он был уже обременен семьей.
Шифра росла в их семье как сестра, но все-таки сестрой она не была. И именно она, а не какая-нибудь другая девочка из еврейского квартала, манила к себе тайнами женского естества. Те, другие – может, даже более красивые – жили где-то далеко, а Шифра находилась рядом – всегда, днем и ночью.
Да, особенно ночью.
До сих пор, вспоминая свою юную прыть, Мордух ощущал некую гордость за себя. Хотя сегодня и не верилось, что его Шифра, превратившаяся в толстую сварливую еврейку – эта самая Шифра двадцать с лишним лет назад одним взглядом из-под загнутых ресниц бросала
