Я тебе запретил смотреть на него! Иди сюда! – это еще чей голос? Я его не слышу. Перед глазами лишь черно-белый экран, мигающий телом Артема, которое я должен разбудить немедленно.
Я зову и цепляюсь. Кто-то цепляется в меня. Хлопаю по холодным щекам, напоминая, что ненавижу дурацкие шутки, и командую, чтобы он встал. Встал и прекратил меня дурить.
– Слава. – Снова говорят мне. Но не друг. Мне не видно, чтобы шевелился его рот.
– Боря, он холодный. – Взволнованно говорю я. – Почему же ты такой холодный?! – реву на друга. – Только не ты! – делаю громче. – Только не ты! – еще громче. Крики переломают мне кости. – Не надо! Не надо! Артем! Артем! – и врубаю до упора. Его имя. Еще и еще. Его имя. Только его имя. Потому что я забыл остальное. Я забыл все остальные слова на свете.
Меня отрывают от кровати, которую я царапаю, впиваясь руками в железки, в ткани и рву их, настолько хочу остаться с Артемом, но меня отрывают и уводят вдаль.
Его поезд ушел несколько часов назад, так чего же я падаю на рельсы? Все мое тело горит, и у меня не остается сомнения, что прямо сейчас я варюсь в самом сердце ада.
Глава 14
Через несколько часов сознание возвращается в мое тело (не нашло места получше). Я спал на поляне, дыша воздухом, пропитанным свежестью воды, который сочетается с ароматом свежесрезанного летнего букета и шелковым солнечным теплом. В моей руке была рука, и от таких знакомых движений ее теплых пальцев я всем телом поднимался над скошенной травой, над этим удивительным балансом ароматов, но вдруг я просыпаюсь под капельницей и в нос лезет только специфический запах раствора, ваты и спирта. Опять. Этот чертов запах моей работы, запах больницы, где сложно выделить только один элемент. Скоро меня разбавят так, что я не смогу ходить. Моя кровь будет в шоке от своей прозрачности. Я буду состоять не из ее компонентов, а из успокаивающих растворов. Внутри не останется ничего, кроме таблицы Менделеева. Поэтому я срываю иглу, как занозу, и пробую шевелить ногами. Первое движение дается с трудом – спина раскалывается надвое, голова напичкана ватой, душа еще уменьшилась в размерах, и только сердце стало больше и больнее. От меня остается полчеловечка с огромным окровавленным сердцем. Нашарив рукой тонкую вязаную кофту, старенькую и растянутую настолько, что плечи кофты висят на локтях, я, выйдя из какой-то палаты, с трудом нахожу мамину, собирая память и слова Бори по кусочкам.
Кроме мамы никого, хорошо. Тут я соображаю, что речь в моей голове не о палате, а обо всем мире – у меня не осталось никого, кроме мамы, почти никого, по крайней мере, настолько близкого и по-настоящему моего. Мое тело некому обнимать, кроме моих рук. Поскольку душа продолжает уменьшаться, кожа на мне растянулась, подобно старой кофте, и уже настолько мне велика, что плечи висят на локтях, а колени на лодыжках.
Я
