в истерике, продолжая лупить себя по лбу. Мать и Эдя смотрят на это иронично – они не «купились» на местечковую мелодраму в исполнении Хаси Ароновны, им только жалко несчастного Эрика. Давид смотрит на сестру с сомнением: он понимает, разумеется, что это всё – «театр», но не может взять в толк, зачем она его устроила. Сыновья же, попавшие «на удочку», попросту растеряны.
– Мама! Как это могло произойти? – спрашивает Отец дрожащим голосом, стараясь держать себя в руках, но переносить неясность всегда тяжело, и в итоге он все-таки взрывается: – Что тут было?! – кричит он.
Эрик, между тем, уже истерически рыдает, прижав обе ладони ко лбу, время от времени надрывно выкрикивая: —
– Мамочка! Когда я тебя бил?! Когда я посмел поднять на тебя руку?! Когда я тебя даже пальцем задел? Я бы убил себя!
И вот он, кульминационный момент!
– Ой, – говорит Хася Ароновна, делая отмашку рукой, – Он меня так оскорблял, что это все равно, что бил.
Вот оно! Оскорблял = бил. Вы шокированы? По-вашему, это разные, и даже очень разные вещи? Ну, так это вы так думаете. Но у бабушки Хаси свои понятия об этом.
Женщины переглядываются, на лицах их ясно читается: «ну, совсем уже…». «Совсем уже», говорите? Нет, не совсем: это есть воспитательный процесс. Вот смотрите и слушайте дальше.
– Что значит «оскорблял, мама? – спрашивает Отец, и тон его не предвещает ничего хорошего. – Что он тебе сказал?
Все выжидающе смотрят на Хасю Ароновну. Она выдерживает короткую паузу. Ах, как умело она эти паузы расставляет! Талант!
Наконец, она отверзает уста:
– Он сказал, что я ничего не понимаю, – отвечает она, – что я не хочу его слушать. Он сказал, что я его совсем не люблю. Мне, матери!
– И это все? – иронично спрашивает Эдя, которая с самого начала этого шоу относилась к нему со здоровым скепсисом. Она врач по профессии, а это ремесло, никак не способствующее легковерности и впаданию в иллюзии.
Вам тоже кажется, что то, что сказал Эрик – это ерунда, не стоящая такого «кино»? Просто парень сказал это «под горячую руку», под влиянием обиды или досады. Он, конечно, не думает, что мать не любит его. Это – так, вырвалось в минуту дурного настроения – вот и всё.
Всё? Это вы так думаете. А Хася Ароновна думает, что это совершенно недопустимо – посметь усомниться хоть на миллиграмм в том, что «мама его любит»! Она не была бы еврейской мамой, если бы смотрела на это иначе. И она устраивает воспитательный акт: такой, чтобы сын никогда его не забыл. Она хочет дать ему понять, что сомневаться в маминой любви нельзя – даже на одну минуту. Нет, на секунду!
Вот такие методы… Что, вам не нравятся? Вы полагаете, что это – чересчур? Автор с вами солидарен – надеюсь, вам от этого легче.
А спектакль идет дальше своим ходом. Его может остановить разве только конец света, никак не меньше.
– Он сказал такое матери! – упрямо повторяет Хася Ароновна. –
