я подумала: что это я такое несу? – рассказала мне потом Соня. – У Саши почему-то изменилось выражение лица. В худшую сторону.
– Да нет уж – потеснимся! – угрожающе сказал он, быстро надевая пуховик.
***
– …Давайте чайку попьем! – неестественно бодрым голосом говорю я. – Третьяков куличи принес, сам испек.
Саша с каменным лицом садится за кухонный стол. Я разливаю чай. Третьяков расставляет маленькие куличики, которые он испек в пустых консервных банках.
– Сам тесто ставил? – спрашиваю с завистью.
(У меня с тестом напряженка: сколько ни пыталась, не взошло ни разу).
– Да, это же так просто, – отвечает Третьяков, разрезая кулич.
И тут ему на руку вываливается сырое тесто…
– Не пропеклось… – говорит он убитым голосом. – А я еще отцу Коррадо такой же подарил… Позорище! Тьфу…
Пасхальный вечер явно удался: один сидит злой, другой – расстроенный.
Внезапно я начинаю истерически хохотать, не в силах остановиться. Парни оторопело смотрят на меня, потом по очереди вступают…
На следующее утро завтракаем мы обжаренными на сковородке куличами. Ничего, довольно вкусно. Жизнь налаживается. Христос воскрес!
***
…Третьяков умрет через три года. 11 сентября 2001 года. В кресле перед телевизором.
Он увидит, как самолеты таранят башни-«близнецы», и его сердце не выдержит и остановится.
Отпевать его будут в той самой церкви францисканцев, где мы были на Пасху.
Царствие ему небесное.
Верхнее «до»
«Хор …, основанный в 1937 году, тем не менее довольно бодро спел «Реквием» Верди. Правда, по некоторым параметрам произношения согласных все это сильно напоминало ветеранскую самодеятельность…»
«Семь дней в Новосибирске», декабрь 1996
Страшное западло это бурчание в животе. Правильно сказал Гришковец: вроде бы ты тут не при чем, а неудобно.
Однажды от газеты «Семь дней в Новосибирске» в качестве музыкального критика меня отправили на концерт одного московского хора.
Знаменитый некогда хор на данный момент состоял из нарумяненных старушек и лысых либо седых дедушек. Профессионализм, конечно, не пропьешь, и бэушные хоровики уверенно вели свои партии, разве что тремоляции было больше, чем прилично.
Но вот выступил на авансцену престарелый тенор и вроде бы славно грянул свое трагическое соло на латыни, как вдруг – то ли от волнения, то ли от старости, – скандально сорвался на верхнем «до» …
Залу показалось, что красный, как рак, солист сейчас скончается от стыда прямо на сцене, так и не отпев самого себя. Общий ужас безмолвно повис в воздухе на генеральной паузе. И тут…
И тут мой желудок вдруг издал звук… да еще fortissimo, да еще какой! Это было то самое не взятое верхнее «до»!!!
Зрители в диаметре вокруг меня – добрых ползала! – зарыдали от хохота, кто-то беззвучно
