откладывая дела в долгий ящик, пойти к ней на прием, глянуть на нее, но уже спокойно и непредвзято, убедиться, что она не стоит его тоски, отбросить эту, никому не нужную, тоску и продолжать жить в привычном ритме привычными заботами. И не мальчик уже, к тому же дети взрослые и она наверняка замужем. Такие женщины не могут быть одинокими. Хотя какие «такие», объяснить не мог и не пытался.
И вот он стоит напротив знакомого кабинета и чувствует, что во рту пересохло, в голове пусто до звона, но главное – ужасно почему-то боится, что сейчас войдет, а там совсем другая женщина, или даже мужчина, а он со своими цветами: «Здрасти, я ваша тетя!» И даже если она там – так тем более. Что он ей скажет?
Кто-то шел по коридору навстречу, весело и молодо стуча каблуками, и Георгий Константинович, набрав в грудь побольше воздуху, постучал и толкнул дверь.
– Можно? – спросил робко, как провинившийся курсант военного училища, вызванный в кабинет грозного генерала.
– Да-да, входите, Георгий Константинович, – метнулся ему навстречу знакомый голос. И столько в нем было доброжелательности, или еще чего-то, может даже, и радости, что он, шагнув через порог и закрыв за собой дверь, тут же, едва поздоровавшись, начал поспешно оправдываться:
– Вот, собираюсь в отпуск. В Ессентуки. Да. А ваши пилюли очень, знаете ли, помогли. Очень. Сердце теперь – как часы. Большое вам, Галина Александровна, спасибо. И… и примите, пожалуйста, эти цветы. В знак благодарности. Кхм, кхм…
Она поднялась навстречу, вспыхнула.
– Да что вы, Георгий Константинович, право… Могли бы и не приходить сами. Прислали бы адъютанта, я бы ему передала вашу санаторную карту. Ведь вы так заняты, я же знаю…
Он неуклюже сунул ей в руки цветы, снова заторопился, будто боялся, что ему не дадут высказаться:
– Да какой там занят! Разве это занят! Вот раньше… – Испугался, осекся, растерянно глянул на нее и, решив сгладить впечатление: – Не война, слава богу. Бумажки в основном, будь они неладны…
И опять он говорил что-то не то и не так, что должен бы говорить этой женщине. Именно этой, потому что другим, особенно во время войны, мог говорить что угодно, особенно слов не выбирая и ни перед кем не оправдываясь.
Галина Александровна передала цветы медсестре. Велела:
– Катя, поставь в воду.
Затем уже Жукову:
– Садитесь, Георгий Константинович. В ногах правды нет.
– Если она вообще где-нибудь обретается, – сорвалось у него с языка. И он, брюзгливо опустив губы, спросил: – Будете меня слушать?
– Вы на что-нибудь жалуетесь?
– Да нет, бог миловал. Так, то тут кольнет, то там заноет.
Она засмеялась:
– Верный признак здорового человека.
И смех оказался таким радостным, как… и не знаешь даже, как его назвать.
Он тоже покхекал из солидарности.
