или менее единый социальный класс. Однако мечту похоронили программа переселения в пригороды, продолжение расовой дискриминации в вопросах трудоустройства, упадок социальных служб в расширяющихся этнических гетто, огульная критика движения за интеграцию из-за ассоциации с принципами коммунистической партии и страх перед преступностью. В течение последующих пятнадцати лет, периода достаточно длительного, чтобы при сегрегации выросло целое поколение, внутригородские гетто обросли стереотипными образами «другого». Жизнь меньшинств из рабочего класса демонизировалась в культурной перспективе жителей «центра», что включало «четыре идеологических элемента: ассоциация физической структуры окраин с разваливающимися домами и заброшенными фабриками, и в целом – полным запустением; романтизация жизни белого рабочего класса, с особым подчеркиванием центральной роли семейной жизни; патологическое представление о черной культуре и стереотипный взгляд на культуру уличную» (Burgess 1985).
К 1980-м годам формирование многочисленного черного среднего класса, чьи доходы были более или менее сопоставимы с доходами белых семей, и увеличение миграции открыли новые возможности расовой и этнической интеграции городов. На этот раз куда более заметная борьба идет за право определять образ города. Несмотря на фактическое обнищание различных групп городского населения, более существенным является вопрос, смогут ли города воссоздать свою общедоступную публичную культуру. Силы порядка отступили в «небольшие городские пространства», вроде управляемых частными компаниями парков, которые можно обустроить так, чтобы производить благоприятное впечатление. Рядовым госслужащим – учителям, полицейским – не хватает то ли времени, то ли желания понять этот обобщенный этнос «других». «Мы не знаем, как говорить с сальвадорскими беженцами, с вьетнамскими речными племенами, афроамериканцами, живущими в районах, где крэк продается на каждом углу», – жалуется педагог из Лос-Анджелеса, ратующий за реформу государственной школы. «Пропасть между нынешним поколением, которое находится у руля, и последующим все более ширится. Мы мало знаем и еще меньше понимаем в их жизни» (New York Times, February 16, 1993, A13).
Те же, кто унаследовал город, предъявляют свои права на его центральные символические пространства. И не только на главные улицы, по которым проходят парады и шествия, не только на центральные парки, но и на монументальные комплексы, подтверждающие идентичность через визуальное доказательство присутствия той или иной группы в истории.
Многие места, которые сегодня считаются важнейшими общественными пространствами, обрели этот статус не сразу, а со временем. Некоторые из них, например здания муниципалитетов, Центральный вокзал, музей Метрополитен, были построены в качестве репрезентаций централизованной власти. Другие, как, например, Таймс-сквер, изначально являлись пространством коммерческой, а не политической культуры (Taylor 1992). Общественные
