обстояло иначе. Маленький Андрей не чаял, как соскользнуть с лакированного крутящегося табурета, и влюбился в свое «орудие пытки» только, оценив его пригодность для упражнений в самозабвении. «Неоригинально», – подумал он и не расстроился – прошла та пора. Напольные часы пробили девять. Андрей опаздывал. Давненько он не жертвовал спешке завтрак, однако, вновь пришлось. Ничего страшного, он чувствовал себя моложе, играя в недоедание и суету.
Андрей с обывательской точки зрения был несчастнейшим из смертных, потому что ему часто доставало мужества быть честным с самим собой. И на сей раз, сделав шаг по покрытому зимними осадками во всех их метаморфозах тротуару, он признался, что боится прошлого, из которого сплошь состоял для него этот город. Андрей так мучительно пережил здесь свое человеческое начало, что временами впадал в мрачную уверенность – эти улицы привиделись ему в причудливой круговерти бессонницы. Да, переправа наяву вброд через собственные ночные кошмары сулила мало удовольствия.
Наверное, он сам себя запрограммировал на цейтнот, забыв за роялем о преподавательском кресте. Он желал торопиться, сосредоточиться на ширине и частоте шага и поменьше смотреть по сторонам. Тогда стремление к цели – к людям, перед которыми мать организовала ему обязательства, пересилило бы буйствующий в нем ужас.
– Не пойду никуда. Только бы доехать до вокзала или аэропорта и убраться отсюда немедленно. Мама выкрутится: купит больничный, на худой конец расскажет правду о замужестве и скоте сыне. Конечно, она будет ненавидеть меня, я сам себя буду ненавидеть, но сейчас кажется, что это легче, чем кружить здешним адом, – бормотал Андрей тем особым мысленным бормотанием, когда, словно слышишь в голове собственный голос.
Он не мог сладить с маниакальной потребностью побега. «А вдруг за ночь в школе трубы прорвало? Вдруг из нее украли все рояли? Тогда занятия отменят, и я исчезну», – расфантазировался Андрей. Удивительно, какой глупостью в панике может утешиться неглупый человек. Он знал, что ничего не случилось с трубами и роялями, понимал, сколь гадко накликать стрессы на ни в чем неповинных перед ним педагогов, и напрасно напрягать детей и их родителей, но уже верил в шанс очутиться вечером в Москве, прильнуть к собственному инструменту и постараться забыть происходящее с ним сейчас.
Когда-то Андрей полагал, что одиночество – это отсутствие людей рядом. Теперь он владел иным опытом, от которого предпочел бы избавиться. Да вот беда, обосновавшееся в голове не выселишь, словно задолжавшего жильца. Да, мешающий радостным ощущениям опыт пытаются спровадить подобру-поздорову, насильно всучивая или безоглядно даря кому-нибудь. Андрей дарил, садясь принародно за рояль, молясь за перестрадавшего тем же композитора и благодаря Бога за талант делать это не словами, а аккордами. Слова же он уважать перестал. Он говорил с близкими о своем одиночестве, весьма умело
